Потом вопрос забылся и уже где-то через месяц Линка, пятнадцатилетняя Линка, опять вдруг спросила:
– Так где мои куклы?
Мы опять не особо встревожились и что-то ответили такое, лишь бы отговориться, мол, да есть они, есть.
– Где? Мои? Куклы? – вышла однажды она из своей комнаты. Несчастная, с красными щеками и лихорадочно блестевшими глазами. Заболевала тяжелым гриппом. Температура повышалась. Дошла до сорока. Неотложки приезжали весь вечер, делали уколы, температура не падала. Мы беспокоились. Не до кукол было. Не до кукол. Опять забылось.
Когда, уже выздоровев, Линка вдруг опять спросила о куклах, мы наконец поняли: о куклах она спрашивала в такие моменты своей жизни, когда или была счастлива, или ей было по-настоящему плохо, больно, тоскливо.
Тут как-то в очередной раз ее веселые подружки то ли обманули, то ли проигнорировали ее, то ли злобно посплетничали о ней, как это принято в кругу, где дружат более чем две подружки. Ребенок расстроилась и опять спросила:
– Родители! В конце концов, где же мои куклы?
И мы, чтобы ее утешить, кинулись искать по-настоящему. Перерыли все коробки на чердаке, все ящики в старых шкафах. Кукол не было.
– А помнишь, ты сказала, что она уже не играет в куклы, зачем ей они нужны, помнишь? – попытался свалить на меня исчезновение кукол муж Кузьмич.
– Я сказала? – растерялась я. – Да, наверное, я сказала.
– И мы, наверное, раздали кукол девочкам соседским. Марине. Юле.
– Мы отдали, да?
– Вы отдали моих кукол?! – Линка чуть не плакала. – Вы отдали моих кукол чужим девочкам?!
Я не нашлась что ответить. В той суматохе и спешке, когда мы почти не спали, делая ремонт и перестановку в ее комнате, даже не помнила, куда мы действительно их дели. Может быть, вообще выбросили?
– Они ведь живые! – закричала Линка. – Они же были мои живые подруги! Мы же разговаривали. Они все мои секреты знали! Как вы могли их выгнать?!
Что говорить. Даже я помнила, какое было платье, какая прическа у каждой куклы. Да что там – я лица помнила. Тысячу раз собирала их по вечерам, потому что девица моя уваливалась спать, не убрав свой табор с ковра. А Резо Габриадзе за чаепитием в Одессе сказал однажды Лине, что куклам можно доверять. Они – твое продолжение. Они правдивые люди. Главное – не складывать их в шкаф надолго, надо с ними играть.
Честно говоря, я и сейчас испытываю ужас, оторопь и растерянность: как я могла, как же я могла отдать так легко ее подруг. Лохматых, потрепанных, бывалых, таких верных слушательниц и сопереживательниц, молчаливых ее подружек с глуповатыми размалеванными лицами и живыми честными душами.
И поскольку я не помню, кому мы давали этих кукол, я продолжаю их искать, надеясь в каком-нибудь ящике или коробке обнаружить краешек платья или нейлоновый клок обесцвеченных волос с яркими бантами.
Хорошо хоть ее медведя никому не подарили – вот было бы крику! Как-то Линка, тогда ей было около трех лет, сидела в своем складном модуле: стульчик, высокий столик, не вылезти оттуда, не выкарабкаться. Мы с друзьями суетились, накрывая на стол. Бегали туда-сюда, а ребенок сидела тихо в обнимку с медведем в штанах, подперев горестно щеку ладошкой. Сидела и внимательно, и печально наблюдала за нами довольно скептически и по-взрослому.
– Что с тобой, Линка? – спросила гостья.
– Я стьядаю. – Не поворачивая головы, все так же сидя в своей горестной позе.
– Почему?! – Тут мы все оглянулись и как будто впервые увидели нашу маленькую страдалицу.
– Потому что я голодная. (Патамуста я гайодина.)
– Что же ты молчишь? – Я в отчаянии кинулась что-то накладывать ей в тарелочки. – Почему не скажешь?
– А что тут вам скажешь… – отмахнулась ребенок и, заглянув в лицо медведю в штанах, спросила у него: – Правда, Миша?
Думаю, она что-то услышала в ответ от Миши в наш адрес, что-то смешное и ехидное услышала от медведя в штанах, потому что усмехнулась, кивнула и принялась за еду.
Конечно, моя и моего мужа вина в том, что ребенок у нас получился талантливый и эти таланты в ней мы развивали. Она без конца получала дипломы за первые места то в одном, то в другом соревновании на «кто лучше споет», «кто лучше станцует», «кто лучше напишет», «кто лучше продекламирует». Единственный конкурс, куда мы ее не пускали – это дикие, ужасные, преступные конкурсы «мини-мисс». Об этом может быть вообще отдельный разговор, и не на страницах этой, надеюсь, спокойной и мирной книжки. Девочку нашу постоянно посылали в областной центр детского творчества как победителя одного тура – на следующий тур. И когда мне об этом сообщали, я погружалась в такое уныние, как будто завтра надо идти выдирать зуб. И если зуб выдрал, и все, то конкурс обычно тянулся больше двенадцати часов, и ты, уважаемый и уже далеко не юный человек, переживал из-за отношения организаторов к твоему ребенку, к другим детям. Особенно к тем, кто прибыл издалека и без родителей.
Вызывали к девяти – зарегистрироваться. Ребенок вставал раньше всех и объявлял построение. И мы дисциплинированно строились и садились в машину. В такую рань, все время говорила я, ну зачем так рано ехать. Но глаза будущего лауреата наливались слезами, и мы обреченно ехали. Ладно, мы ехали своей машиной и всего-то минут тридцать, если не было пробок. А другие участники добирались из горных сел, ехали автобусом по два-три часа. Детей поднимали в четыре-пять часов утра. Ровно в девять сонные и успевшие проголодаться дети уже торчали в гардеробе. Целый час под ворчанье таких же, как мы, родителей они бродили по фойе дома творчества, где не было и намека на какой-нибудь буфет. К десяти подтягивались организаторы и садились регистрировать участников. Анкеты были такие подробные, как будто детям надо устраиваться на какой-нибудь сверхсекретный завод.
Потом на двери вывешивалась программа и выяснялось, что конкурс закончится примерно часов в восемь вечера. А старшая возрастная группа, в которую входила наша дочь, выступала только в четыре часа.
Прорепетировать у микрофона – нельзя. При этом ансамбль областного Дома творчества почему-то на глазах у гостей и участников конкурса, сидящих в зале, репетирует церемонию открытия, которую через пятнадцать минут показывает опять, но уже в парадных костюмах.
Затем начинается сам конкурс. Областное начальство, выступавшее в церемонии открытия, тихонько уносит ноги. В зрительном зале миграция: одни выходят, другие заходят, бродят участники, которым еще не скоро, сидят мрачные родители. Через два часа жюри уходят перекусить. В фойе вкусно пахнет. Ждем долго. Жюри, величественные и сытые, возвращаются вместо объявленного перерыва в двадцать минут через час.
В зале сидеть невозможно, надоело.
В фойе нет стульев. Я сажусь на подоконник и читаю.
– Женщина, слезьте с окна, – какой-то суровый дядя, работник Дома творчества.
– А где я буду сидеть?