Платье сидело как влитое, как влитое! Замечательно сидело, Катя покрутилась так и эдак, пригладила платье на бедрах, поправила рукавчики и вдруг заметила: пуговки! Пуговки были посеребренные!
Она выскочила из примерочной чуть ли не в истерике:
– Но я же просила с золотыми! Я просила с позолоченными! – чуть не рыдала Катя.
– Сейчас я посмотрю. – «Рыбка», повернувшись к Катьке спиной, эффектно закатила глаза и пошла искать с позолоченными.
Катя стояла в примерочной, обняв себя руками и беззвучно повторяла:
– Хоть бы было с позолоченными, хоть бы было с позолоченными.
– Есть! – «Рыбка» принесла такое же платье, – но размер другой.
– Какой?! Какой размер?!
– Меньше.
– Давайте сюда! – Катя цапнула платье, натянула его на себя, платье было тесновато. – Нет, ну я же могла поправиться? Могла? Моглаа, – закралась к ней предательская мысль. – Маруся же просила с погончиками и золотыми пуговками, просила? Просила. Беру! – отрезала Катя, вытащила из бумажника золотую банковскую карту, чем опять повергла в волнение рыбью стайку, и принялась быстро одеваться.
У бутика она долго ловила такси. Никто не хотел останавливаться для девушки-бомжа. Наконец она примчалась в Домодедово. Игорь уже прошел контроль, но его еще было видно.
На Катин крик «Иииигорь! Возьми плааатье!» сбежалась охрана. Пакет с платьем несколько раз просветили, платье вынули из пакета, осмотрели, тщательно ощупывая пуговки.
В Киеве мое платье встретила подруга Таня. Конечно, осмотрела его, оценила и даже примерила. Потом перевезла его на железнодорожный вокзал, откуда уезжали другие мои друзья Юля с Петей.
Одним словом, на вручение премии я надела другое платье. И Катя, которая приехала прямо на церемонию, нарядная, красивая, увидела, в чем я пришла, чуть не разревелась, приговаривая:
– И зачем… И зачем я… Так носилась… И такой стресс… И чуть не арестовали… И почему…
И я ей ответила:
– Так платье узко.
– Ты поправилась, – съехидничала Катя.
– И потом я же хотела с серебряными пуговицами, – не осталась в долгу я.
Катя смотрела на меня в упор, серьезно, долго, молча, и водила нижней челюстью. Целую минуту. Потом мы кинулись друг к другу, обнялись и принялись хохотать.
– Какая нооочь, – тихонько мурлыкает Скрябин, – на всем такая неееега…
От у нас семейка – ничего не разберешь: кошка – Скрябин, а поет – Чайковского. На нежное пение вдалеке собираются летучие мыши. Мы их не боимся, они тут как стрижи. Только стемнеет, шмыгают туда-сюда, сверкают глазами. Кто-то писал, мол, летучая мышь – символ душевного и умственного расстройства. Символ грез безумных, кошмаров, призраков, больного воображения. Не знаю. Тут одна мышь случайно как-то залетела к нам на террасу, застряла в виноградной лозе, и мы с дочкой так визжали, что она, бедная, схватилась лапой за сердце, выдохнула «пардон муа», выбралась самостоятельно и унеслась рассказывать, что вон там, где терраса под виноградом, вон-вон, с плетеными креслами, видите? Ну видим, отвечают ей сородичи. Так вот там, задыхается от пережитого мышь, живут такие страшные, пищат оглушительно. И предложила впредь считать нас символом грез безумных, кошмаров, призраков, больного воображения! И чтоб туда – ни ногой, ни крылом.
Поэтому летучие мыши облетают наш дом по очень широкой траектории – боятся нас.
Тем временем, услышав нежное пение кошки Скрябин, к нам на крышу притащился кот соседский Тимурчик: с чего-то вдруг он решил, что мы призываем именно его. И видимо, в связи с этим он вдруг резко изменился: стал царственный, тяжелый – вон как топает грузно по крыше: ту-думм, ту-думм, ту-думм. Мы сперва испугались, думали, а вдруг это сосед, тот самый хулиган Сирожа, забрался, увидел наш фонарик. Он вообще-то ничего, не буйный, бывает, помогает, когда просят. Поднести или вскопать. Но замучил нас рассказами о своей нелегкой жизни. И при этом каждый рассказ он всегда оканчивает словами: «И от счастья неожиданно зáпил!» И всегда разыгрывает один и тот же спектакль: говорит-говорит, потом «от счастья запил», потом в ноги – бух! – срывает с себя шапку, лупит себя в грудь, завывает: матерно казнится и раскаивается. И просит денег. И не уйдешь – это ж театр одного актера и одного афериста. Как уйти.
Словом, хорошо, что это пришел не Сирожа, хорошо, что это кот. С ним можно договориться. Кот Тимур. Толстый. Идет, боками черными атласными играет в свете луны, глаза горят зеленым, красиво.
Тут месяц назад было небольшое наводнение, соседский огород залила наша река. Наш дом оказался на острове. Потом вода чуть-чуть сошла. Я из окна наблюдала картину: Тимурчик, вечно полуголодный котяра, поймал в огороде, между грядкой с помидорами и кустами малины, рыбину. И тащил ее куда-то такую большую. Ну как большую. Очень большую. Такую большую, как если, например, я волокла бы зубами живую акулу. Белую, ту самую. И с таким же скандальным характером. Тимурчик пыхтел, кряхтел, заходил с одной стороны, с другой, дрался с этой рыбой на равных, она ведь не хотела идти с котом к нему домой. Это была схватка не на жизнь, а на смерть. Она его хвостом по морде, он ей лапами по жабрам, такой боевитый, настойчивый. Уволок. Ест ее, эту рыбину, наверное, до сих пор. Или, скорей всего, поделился с другими котами, приобрел авторитет. И вес. Потолстел с тех пор, выходит уверенный, солидный на солнце погреться, катается спиной в пыли, валяется весь день и спит, раскинув во все стороны лапы без страха и упрека. И вот что любопытно: наши собаки его не трогают. Нет, не дружат, конечно, но и не лают на него. То ли просто игнорируют. То ли признают его превосходство. Хотя бы в весе.
Словом, уважаемый у нас во дворе человек, этот Тимурчик. И только Скрябин – единственная из всех его на дух не переносит – шипит. Тимур и вправду здесь сегодня лишний, он нарушает миропорядок в нашей вселенной, в нашем небе и в нашей компании.
– Иди домой, Тимур, ты нам мешаешь. Мы держим ноги в воде, понимаешь?
Он постоял на краю нашей крыши, подумал, махнул лапой да и пошел спать.
Не понял он, конечно, про ноги в воде. И читатель пока не понимает. Сейчас объясню.
Долгое время, примерно с тринадцати лет, я хотела быть клоуном. И смешным, и трогательным одновременно. Вообще-то походы в цирк для меня всегда были пыткой. Я, когда бывала в Одессе, ходила в цирк – ну как ходила, вели, приглашали, – я ходила в цирк страдать и плакать.
Чешский цирк однажды привез слонов. Слоны вышли, верхом на них сидели уставшие девушки в блестках, одна из них все время держалась за щеку – у нее, видимо, болел зуб. Выполнив какой-нибудь трюк, она опять хваталась рукой за щеку. При этом своих слонов девушки незаметно тыкали острыми пиками. У них у всех троих были те острые пики. И я страдала еще больше, чем та девушка, у которой болел зуб. И думала, пусть у них у всех зубы разболятся за то, что они слонов мучают.