Выдержу ли я все это? Смогу ли спрятать в самых темных уголках своей души и никогда не вытаскивать на свет божий? Сомневаюсь. А пока мой план такой: сейчас я спущусь в подвал и верну дневник на полку в вентиляционной шахте. На этот раз я приду за ним только в день нашего с Томасом отъезда из города. Если повезет — может, лет через десять, пятнадцать, когда мы с Томасом и нашими двумя детишками приедем в Берлин, — я отлучусь на пару часов, вернусь в Кройцберг, проскользну в дом с кем-то из жильцов, спущусь в подвал и достану свои дневники. Они — как капсула времени, вместившая самую страшную пору моей жизни, которую мне удалось убрать на полку. Но только не потерю Йоханнеса. Я знаю, что до конца своих дней не вычеркну это из памяти. Да я и не хочу этого. Нет, сейчас я попытаюсь захлопнуть дверь перед тем кошмаром, в котором мне пришлось существовать и даже пойти на убийство. Смерть Хакена позволит мне сохранить ребенка, который живет во мне (я даже не сомневаюсь, что этот негодяй заставил бы меня сделать аборт). Я попытаюсь похоронить память о том, на что пошла ради обретения свободы. Сброшу эти воспоминания в самую глубокую яму, залью бетоном и уйду прочь от этой могилы.
Получится ли? Смогу ли я впасть в принудительную амнезию о событиях этого уик-энда? Только время покажет.
А пока я знаю только одно: все улики уничтожены. О том, что я была в Гамбурге, никто не знает.
И если так… значит, мне все удалось.
И теперь…
Теперь я свободна. По-настоящему свободна. Теперь действительно может начаться жизнь с Томасом. С Томасом и нашим ребенком. Я снова стану матерью. И…
Я свободна.
Мы свободны.
Это была последняя запись в дневнике. Захлопнув тетрадь, я посмотрел в окно и заметил, что уже стемнело. За эти несколько часов я совсем забыл о существовании мира за пределами этих страниц.
Я свободна.
Мы свободны.
Я крепко зажмурился и мысленно вернулся к той сцене в моей квартире, которая случилась через день после того, как она написала эти слова. Когда я обвинил ее в «измене». Когда она умоляла выслушать ее. Когда я отказывался слушать ее. Когда я был в такой ярости, что даже не понимал, что она пытается мне сказать. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста…
Но вместо этого я слышал лишь себя — свою гордыню, уязвленное самолюбие, злость. В тот решающий момент нашей жизни я попросту захлопнул перед ней дверь. И случилось то, что случилось…
Я потянулся к бутылке, налил себе еще виски, выпил и вышел на террасу. Ночи в Мэне всегда непроницаемо-черные. Было холодно, падал легкий снег, но я не обращал внимания. Я вспоминал разговор в баре Веддинга, когда этот цэрэушник Бубриски объяснял мне теорию радара:
«Радар работает, когда магнитное поле, почти как любое поле притяжения, расположено между двумя объектами. Тогда один объект посылает сигнал другому объекту на расстоянии. Когда сигнал попадает на другой объект, обратно передается не сам объект. Скорее это образ объекта».
А потом он выложил мне всю правду о Петре. И все время вворачивал эту метафору про радар, пытаясь убедить меня в том, что я влюбился в «образ» и не замечаю, кто она на самом деле.
С тех пор каждый раз, задаваясь вопросом, не совершил ли я тогда ошибку, или когда вдруг накатывало чувство вины, я утешал себя единственной мыслью: но ведь она проецировала образ, который не соответствовал правде.
В глубине души я всегда знал, что это лишь попытка оправдать мое импульсивное решение, продиктованное злостью; решение, которое, как я теперь понял, разрушило все. В один момент.
Почему я не позволил ей сказать то, что она так отчаянно пыталась сказать? Почему позволил своему надменному гневу лишить ее права на последнее слово?
И сейчас…
Каждая страница ее дневника убеждала меня в том, что она…
«Любовь. Настоящая любовь. Чувство, которого — признаюсь — я никогда не знала».
Это были ее слова. Она так часто повторяла эти признания в любви. «Мужчина моей жизни». Когда я читал ее размышления о моих слабостях, комплексах, о том, как ей были близки эти разочарования родом из детства… разве кто-нибудь «уловил» меня так, как получилось у Петры?
Я стоял на террасе, устремив взгляд в бесконечную темноту, и думал только об одном. Ты потерял единственного человека в этом мире, любившего тебя по-настоящему. И ты потерял ее, потому что сам убил эту любовь. Убил своей самоуверенностью, самодовольством. Ты привык делать больно. И наказывать, не разбирая обстоятельств.
Со страниц дневника она сообщала мне о том, что порывалась сказать еще тогда, — что роль агента Штази была ей навязана, это был жестокий шантаж, условия которого она приняла как единственную возможность вернуть сына. А я не дал ей шанса объяснить это.
Так же как объяснить и ужас вынужденной связи с Хакеном, и то, как она решилась на убийство ради того…
Ради того, чтобы быть со мной. И ради нашего ребенка.
Я свободна.
Мы свободны.
Наш ребенок.
Что с ним стало? Кто это был — мальчик, девочка? И скольку ему… или ей… сейчас? Боже, двадцать пять лет.
Я тотчас вернулся на кухню, схватил письмо от Йоханнеса, приложенное к посылке. В нем значился адрес электронной почты. Я поспешил в кабинет, включил компьютер и отправил ему сообщение:
«Буду в Берлине послезавтра. Мы можем встретиться?»
И подписался.
Потом перешел на сайт «горящих туров» и нашел дешевый авиабилет из Бостона в Берлин через Мюнхен. Вылет был завтра вечером, в половине девятого. На том же сайте я подобрал отель в районе Митте.
Митте. Бывший Восток. Некогда закрытая территория. И вот теперь…
Радар.
«Когда сигнал попадает на другой объект, обратно передается не сам объект. Скорее это образ объекта». Я позволил убедить себя этим постулатом, потому что, ослепленный яростью, обиженный изменой, обманом, предательством, видел перед собой лишь образ.
Но это было что угодно, только не «образ», и сейчас я это понимал, как никогда. Наша любовь не была иллюзией. Она была реальностью.
Теперь к чувству стыда примешивалась мысль: гордость — самая разрушительная сила. Она ослепляет нас, лишает разума, оставляя только надменную уверенность в собственной правоте и потребность защищать собственное «я». При этом мы уже не видим других интерпретаций сюжета, в котором живем. Гордость возносит на пьедестал, откуда тебя уже не сдвинуть. Гордость не дает тебе даже задуматься, почему кто-то умоляет выслушать его. Гордость заставляет тебя отмахнуться от единственного человека, который предложил тебе возможность настоящего счастья. Гордость убивает любовь.