— Как ты думаешь, он попытается…
— Уволить меня? Сомневаюсь, поскольку герр Велманн знает, что Павел подкатывал ко мне и неоднократно угрожал, когда я отказалась с ним спать. Велманн тогда предупредил его, и домогательства прекратились. Он не осмелится мстить мне. А вот с тобой…
— Я не держусь за «Радио „Свобода“», проживу и без них.
— Не горячись. У меня никогда не было мужчины, который защитил бы меня. Так что, если Павел попытается ставить тебе палки в колеса, я поговорю с Велманном. Конечно, о том, что мы вместе, теперь узнает весь офис.
— Это так плохо?
— Мне плевать, кто что подумает. Если меня спросят, я скажу правду: что ты мужчина, которого я люблю.
Как оказалось, Петре не пришлось выступать с такими заявлениями, поскольку после инцидента Павел сказался больным и несколько дней не выходил на работу. Когда же он все-таки вернулся к исполнению своих профессиональных обязанностей и постучался в стеклянную перегородку офисного закутка Петры, то был сама деловитость — вручил ей сценарий на перевод, рассказал, что слег с «тяжелым желудочным гриппом», поинтересовался, как у нее дела, и вообще был любезен и дружелюбен, как никогда. В тот же день он оставил для меня сообщение в кафе «Стамбул» с просьбой перезвонить. Мой звонок он воспринял с энтузиазмом, был предельно вежлив и предложил написать очерк о наследии фон Караяна в Берлинской филармонии. Срок был три дня, а гонорар он посулил в 2000 дойчемарок — раза в четыре больше, чем платил обычно.
— Не слишком ли щедро? — удивился я.
— Думаю, ты этого заслуживаешь, — ответил Павел, и в его голосе не было ни трусливых, ни заискивающих ноток. — В конце концов, ты у нас один из лучших авторов.
Разумеется, я написал очерк о фон Караяне. Петра сделала перевод. Когда мы с Павлом шли в студию записывать текст, в коридоре случайно столкнулись с Петрой. Мы все обменялись любезностями. В тот вечер, дома, она сказала:
— Думаю, то, что ты ему врезал, пошло Павлу на пользу. Хотя на работе никто не знает, что произошло, все в один голос говорят, что парень стал вести себя цивилизованно… во всяком случае, пока.
— Слушай, когда я получу эти две тысячи дойчемарок, почему бы нам не спустить их на поездку в Париж?
— Ты серьезно? — изумленно спросила она.
— Конечно серьезно, — ответил я. — Сегодня ровно три месяца, как мы вместе. Какая-никакая, а годовщина все-таки. И мы должны ее отметить чем-то экстравагантным и особенным. Так что говори, когда…
— Было бы здорово побыть там четыре-пять дней. Может, мне удастся взять несколько выходных. В общем, ты только скажи, и я все устрою. Париж… Даже не верится.
На следующее утро — была суббота — Петра встала рано. Когда я проснулся, квартира сияла чистотой — обычно мы вместе занимались уборкой, — а сама она, вернувшись из прачечной, уже стояла за гладильной доской.
— Ну зачем ты хлопотала? — проворчал я, когда она принесла мне кофе в постель.
— Просто не могла спать, и мне нужно было чем-то занять себя.
Я окончательно проснулся и потянулся к ней.
— Что-то не так? — спросил я, взяв ее за руку.
Она села на край кровати, но как будто избегала встречаться со мной взглядом.
— Да нет, обычные переживания из-за работы, вот и все, — сказала она и, закусив губу, полезла в карман рубашки за сигаретой.
Я тотчас оторвался от подушки:
— Это не из-за работы. Ведь так?
— Я должна была рассказать тебе об этом неделю, месяц назад… но я боялась.
— Но почему?
— Боялась, если ты узнаешь…
— Узнаю что?
Она встала и прошла в другой угол комнаты, села в кресло. Ее глаза наполнились слезами, и видно было, что она еле сдерживает рыдания. Я бросился к ней, заключил ее в объятия и стал укачивать как ребенка.
— Я виновата, — прошептала она сквозь слезы. — Я так виновата.
— В чем виновата?
— Мне так плохо сегодня… потому что…
— Говори же.
— Сегодня день его рождения.
— Чей день рождения?
Она высвободилась из моих объятий и отвела взгляд в сторону:
— День рождения моего сына, Йоханнеса. Сегодня ему исполняется три года.
В течение часа Петра говорила не останавливаясь — и в этом потоке откровений мне открылась страшная правда ее жизни.
— Мне надо было тебе сразу рассказать о себе и Юргене. Да, он был моим мужем. Да, мы прожили вместе почти шесть лет. Я была очень молода, когда мы познакомились. До него у меня два года были отношения с мужчиной по имени Курт, он был на двадцать лет старше меня и работал режиссером программ классической музыки на государственной радиостанции. Курт был очень спокойным, очень образованным и безнадежно женатым человеком. Я тогда только что окончила университет, и меня пригласили переводчиком в государственное издательство. Жила я в крохотной комнатке в Митте. Девятиметровой, с малюсеньким окошком. В углу умещались плитка, умывальник и мини-холодильник. Ванная размером с узкий клозет. Отсутствие дневного света. Одинокая кровать. Стол и стул. У меня было радио, немного книг и так, кое-что по мелочи. Но это был мой первый собственный угол. Я нашла через кого достать несколько банок краски, кисти — это был дефицит — и нарисовала фреску на стене, что-то в духе «Алисы в Стране чудес». Но даже и с этим ярким пятном мое жилище больше напоминало унылую темницу, одиночную камеру, которая оживала только с приходом Курта, три раза в неделю, с шести до восьми вечера. Курт был потрясающе талантлив, из него мог бы получиться пианист концертного уровня, но почему-то ему не везло. Его послали в Москву, в консерваторию, но русские преподаватели посчитали его всего лишь «средним дарованием» и не увидели в нем музыканта с будущим. Так что, вернувшись в ГДР, он получил работу в государственной радиовещательной компании и время от времени выступал с концертами в маленьких концертных залах в провинции. Вскоре он познакомился с довольно властной женщиной по имени Хильдегарде. Она родила ему троих детей. Все они жили в трехкомнатной квартире в районе Панков. Он чувствовал себя в ловушке. Однажды он пришел к нам в издательство, куда его пригласили как консультанта по книге канадского музыковеда. Так мы и познакомились. Помню, за чашкой чая в кафе на Унтер-ден-Линден Курт рассказывал мне, что перед ним была поставлена задача проверить, насколько «идеологически выдержан» текст книги. Я хохотала, в то же время восхищаясь его смелым сарказмом. Мне было всего двадцать два года, и у меня не было бойфренда. Так что…
Это продолжалось два года. Как всегда в подобных романах, для третьей стороны — то есть для меня — это была не жизнь, а сплошные муки. Курт был слишком сентиментальным и навечно застрял в своем неудачном браке. Ты и сам знаешь, как это происходит со многими. Они думают, что выхода нет, даже если их жизнь напоминает ад. Я все ломала голову, как же мне выбраться из этой жуткой однокомнатной квартиры и печального романа с очень ярким, но безнадежно пассивным человеком.