– Я знаю, что вы уже который год не даете нам покоя, – с горечью отозвалась Антонина Григорьевна. – Странно, столько кораблей идет ко дну, но вы никогда не оказались ни на одном из них…
– Ты мне желаешь смерти? – потрясенно спросил Чаев. – Мне? Я готов был на все ради тебя…
– Да? Так давайте рассмотрим, на что именно вы были готовы. Сделать меня своей любовницей, вернее, одной из любовниц, а затем бросить. Не так ли? Ведь я права, да? С абортами, незаконными детьми, болезнями и нищетой, конечно, пришлось бы справляться мне одной. – У Антонины Григорьевны задрожали губы. – Вы, мужчины, никак не понимаете, не хотите понять, что для нас и для вас случайная связь означает совсем не одно и то же. В глазах света вы всегда молодцы, даже если довели любовницу до отчаяния и бросили ее в нужде, а что остается женщине? Вспоминать о своем недолгом счастье и сожалеть, что оно не прошло мимо нее; терпеть насмешки, ушаты грязи и… и все прочее. По-вашему, вы делали мне великую честь, когда намекали, что я должна стать вашей любовницей, потому что свое имя вы мне дать не хотели – почему? Ведь вы же не были женаты, Георгий Антонович, вы были свободны, как ветер, если не больше. Если вы так любили меня, по вашим словам, чего вы ждали? – Чаев молчал. – Думали, что для нее и так сойдет, верно? А вот Матвей Ильич, о котором вы все время говорите, что он эгоист, не стал унижать меня, он сразу же предложил мне стать его женой. «Со мной вам, конечно, будет скучновато, – сказал он мне тогда, – ремесло писателя не из веселых». Но я рада скучать с ним, я рада быть ему полезной во всем, что бы он ни попросил…
Она говорила, но одна неотвязная мысль мучила ее все это время – мысль о том, что Чаев подлец, что он теперь знает о фотографии и может в любой момент тиснуть статейку, которая погубит Ергольского, а даже если не погубит, то уж наверняка испортит ему жизнь. И внезапно ее озарило: она поняла, как именно может спасти мужа.
– Если с ним что-то случится, я покончу с собой, – просто сказала она.
Георгий Антонович поглядел на нее потерянно и, враз обмякнув, каким-то механическим движением опустился на стул. И, увидев выражение его лица, Антонина Григорьевна поняла, что она выиграла.
«Правильно муж написал в какой-то из своих книг: у того из двоих, кто не любит, всегда есть преимущество над тем, кто любит… Только бы Матвей не узнал обо всем этом! Он такой доверчивый, и он всерьез думает, что Чаев ему друг…»
– Если бы ты хоть немного любила меня, ты бы ушла от него, – глухо произнес Георгий Антонович.
Он поглядел на нее и увидел, что все королевское, что только что проглядывало в ее осанке, в ее поведении, стушевалось, куда-то ушло. Теперь Антонина Григорьевна казалась такой же, как и прежде, и только ноздри ее трепетали, говоря о недавних переживаниях.
«Господи, ну что за обуза, в самом деле! Просто мучение какое-то. Ответь я тогда на его домогательства, он бы и думать обо мне забыл… Но нет, видите ли, он до сих пор страдает, что я его отвергла…»
– Ты думаешь, отчего я так много путешествую? Чтобы забыть тебя, Тоня, но не получается никак. Все время возвращаюсь, и… А ты все-таки подумай над моим предложением. А?
Но она не успела ответить – что, в общем-то, не нужны ей ни он, ни его предложения, ни все, что он мог бы или хотел ей дать, – потому что появилась горничная и сказала, что приехала Клавдия Петровна Бирюкова, которая желает срочно видеть Матвея Ильича.
– Он ушел к себе, работать, – отозвалась Антонина Григорьевна. – Проводи ее сюда, я ее приму, узнаю, в чем дело.
С первого же взгляда она поняла, что передовая дама чем-то расстроена. «Проблемы в земстве? Очередные интриги губернского начальства?» И Антонина Григорьевна приготовилась выслушать очередную порцию разоблачений, до которых была так охоча Бирюкова.
– Я бы хотела поговорить с Матвеем Ильичом, – пролепетала Клавдия Петровна. – Я… я совершенно не знаю, что делать!
Значит, все-таки губернские интриги. Антонина Григорьевна подавила вздох, предчувствуя очередной бесконечный рассказ о том, как кто-то где-то кому-то дал взятку, и опять по этому поводу ничего не происходит, общественность не волнуется, а если волнуется, то недостаточно, и необходимо предать огласке, добиться смещения… и т. д. и т. п.
Но тут она увидела, что Клавдия Петровна плачет, и бросилась ее утешать.
– Клавдия Петровна, милая, что с вами? Ну право же…
…После разговора со следователем и сопровождавшей его баронессой Корф слова не шли Ергольскому на ум. Матвей Ильич скомкал очередной лист с неудачным наброском, чертыхнулся, поднялся из-за стола и направился в гостиную, где застал рыдающую гостью, которая причитала так громко, что под ней трясся стул.
– И этот арендатор… Коксаки или Кусаки, вечно я путаюсь… предложил выкупить землю… Вместе с имением… А я почему-то вспомнила рассказ Матвея Ильича и в шутку говорю: «Вы, сударь, меня не проведете, я прекрасно знаю, что вы в земле этой нашли…»
И она зарыдала басом, глухо подвывая и раскачиваясь всем телом из стороны в сторону.
– Он аж в лице переменился… Как, говорит, так вы уже знаете? Ну и выложил мне все в расстройстве… С-серебро! Не золото, но… серебро… Ы-ы-ы!
Ергольский выпучил глаза.
– Тоня, что тут творится? Какое серебро? Чем Клавдия Петровна так расстроена?
– Вы… выдумщик! – простонала передовая дама, поворачиваясь к нему. – Видите, как ваши фантазии сбываются? Сначала – Панова… Мне вы сказали, что на моей земле золото найдут… Только там не золото, понимаете? Там – серебро! Этот жулик хотел, ничего мне не говоря, мою землю перекупить…
– Господи, Клавдия Петровна, – пролепетал писатель, – ну так на вашем месте я бы радовался… Серебро… так вы разбогатеете, честное слово!
– Вот и Николай Сергеевич так сказал! – простонала Бирюкова. Ее лицо было залито слезами. – Он уже планы составляет, сколько своих поэтических сборников выпустит… на лучшей бумаге… с иллюстрациями и золотым обрезом… Обрез ему подавай золотой, видите ли! Матвей Ильич, голубчик, ну почему вы не придумали что-нибудь получше про меня, а? Что сюда приехал хороший человек, например, что мы познакомились… и я вышла за него замуж! – добавила она с надеждой, понимая, что отступать уже некуда.
Чаев кашлянул. В глубине души он презирал Ергольского, но при всем при том не мог не оценить тонкий комизм происходящего.
– Ну так хороший человек в истории тоже имеется, – с насмешкой заметил журналист. – Просто раньше вы не обращали на него внимания.
– А? – Клавдия Петровна встрепенулась. – Кто же?
– Безутешный вдовец Колбасин, – отозвался Чаев. – А что? Человек он солидный, положительный, наверняка мечта многих женщин…
Язвительность последних слов в полной мере могли оценить разве что сам автор и Антонина Григорьевна, потому что Чаев, конечно, намекал на ее мужа. Ергольский нахмурился: интонация человека, которого он считал своим другом, ему инстинктивно не понравилась.