– А этот, новый начальник, – решился поинтересоваться я, прикрыв на всякий случай нижнюю часть лица башлыком. – Уж не родня ли нашему Родзянко, Николаю Павловичу? Тому, что советником при губернском правлении?
– Ага! – обрадовался мужичок. – Вот и обчество попервой так решило. Ан нет! Фамилия одинаковая, а род, видно, разный! Нашему Родзянке-то теперича точно жизни не станет. Их ведь путать будут, а какому начальнику это по сердцу?
– Отчего же? – удивился я. – Одна фамилия – это же не повод…
– Ты, твое благородие, видно, за старшего у вас? – прищурился политически подкованный извозчик.
– Вроде того.
– Поди, и чин имеешь? Хорунжий али сотник?
– И что?
– А то, твое благородие! Ты вот годами молод еще, высоко взлететь еще можешь, коли Бог не выдаст. Вот в высокие чины выйдешь, тоды и припомни, что скажу! Никак не может быть двух начальников! У их ведь, у высокородных, как? Скажет кто, к примеру – Лерхов, – и людишки уже знают – ага, генерал. Важная птица! С цесаревичем дружбу водит. К царю на охоты ездил. Сам Асташев с ним первый здоровкается. А ежели скажут теперь – Родзянко? И начнет народишко болтать – кто да какой, мол? Тот, что Павлович али Васильевич? А иные кто так и перепутать могут… Бумаги опять же…
– Бумаги?
– Ну да. Начертит начальник-то новый имечко свое на бумаге, а люди и ну давай затылки чесать. Кто из них написал? Тот, что старый, по правлению чиновник, или новый – который наиглавнейший начальник? Вот и выходит, твое благородие, что надобно нашему-то Родзянке, пока новый не прибыл, выписываться куда ни то… Иначе могут так заслать, что жизни не рад будешь.
– Так а куда же немчик делся? – вдруг заинтересовался Рашит и оскалился, не забыв мне подмигнуть.
– А кто иво знат, – развел руками говорливый дядька. – Может, сызнова на Алтай убег, а может, и в Рассею, к государю на тезоименитство. А или еще, как бабы на сенном рынке болтают… Ведомо же тебе, твое благородие, поди-ткась, что у Лерхова нашего рука легкая? К чему ни прикоснется, все деньгу приносить начинает. Нашенскому вон хозяину, Евграфке Кухтерину, двух коней подарил, так тот – гляди-ткась как плечи расправил. Таких караванов вроде нашего у него, считай, уже с полдюжины! Нестеровский, старый судья, сиднем бы сидел в своем Каинске, коли немчик его на копи каменные не подбил. Теперя как сыр в масле катается! И иные, кто с бывшим начальником что затеять успели, – поди, не жалуются. Вот бабы и болтают – будто руду золотую наш немчик нашел. Сказывают, Господь его силой такой наделил – ткнет пальцем в землю и командует: ройте, мол. Роют – и точно! То железо, то уголь, то еще чего доброго отыщут. Ныне вот, значится, за золото принялся. То-то Асташев, как Лерхов-то пропал, с лица совсем спал. Волнуется, значит.
– Значит, точно ничего не известно?
– А нам кто доложит? – загоготали мужики. – Чай, пес-то Лерховский, Карбышев который, и важным господам ничего не говорит. А нам и подавно.
– Почему пес? – удивился я.
– Рычит и хозяйскую избу сторожит. Кто же он еще? Пес и есть… Давайте на боковую уже. Завтрева с рассветом двинем. Путь далек…
Острог стоял на высоком, западном, берегу речки Анжеры, слева от дороги. Невысокий бревенчатый забор, пара срубов, выполняющих роль дозорных вышек, и тесный лабиринт низких, вкопанных в землю бараков. Шахты, где работали заключенные, с просеки было не разглядеть.
– Третья-то? Она там, ниже по реке, – охотно пояснил говорливый мужичок, на чьих санях я, устав от жесткого седла, располагался.
– А всего шахт сколько? – решил я все-таки уточнить.
– Три. Сколь же им быть? В энтой вот каторжане роются. А две другие, – он махнул рукой вперед, – там. До них еще верст десять. Да ты не журись, твое благородие. Седня-то уж точно в баньке попаримся и на полатях отоспимся.
Над острогом расплывался в неопрятный блин сизый дым из многочисленных печных труб. На дозорных башнях блестели штыки конвойных. Но если бы не серый, припорошенный то ли сажей, то ли пылью снег с контрастной белой дорогой, могло бы показаться, что в лесном форте никого, кроме солдат, и нет.
– А этим кто возит?
– Так мы и возим. Только редко. Душегубы-то к худому делу привычные, а в норах каменных работать не могут. С артельных мы, почитай, четыре раза короба забираем, а с энтих – только раз.
Подумал, что нужно обязательно встретиться с местным управляющим. Узнать – отрабатывают ли кандальники хотя бы те расходы, что несет на их содержание наша со старым судьей компания. Ну и принять меры, конечно.
Никакой жалости я к заключенным не испытывал. Ни в той жизни, ни в этой. В юности, как все дети городских окраин, брякал какие-то нескладные тюремные баллады на гитаре, мог сносно говорить на фене и имел представление о воровских понятиях. Но тем не менее всегда отлично себе представлял – кто именно сидит за двумя рядами высоченных заборов. Воры, мошенники и убийцы! Допускаю, что какая-то часть из них – совершенно невинны и попали за решетку «благодаря» несчастливому стечению обстоятельств или даже по злому умыслу. Но ведь этих несчастных считаные единицы! А остальные – не более чем озлобленные на весь мир, готовые в любой момент переступить черту люди. И ни о какой воровской романтике тут речи быть не может. Я, простите великодушно, не верю, что зарезавший подельника во время дележа украденного – рыцарь без страха и упрека.
Оба острога на моих рудниках – и вот этот, угольный, Анжерский, и железорудный, на речке Железянке – это попытка дать каторжникам шанс. Помню, как мы спорили с Нестеровским, как подсчитывали – во сколько этот мой идеализм обойдется. Тогда я все-таки сумел старого судью убедить, и все заключенные, выполняющие норму добычи, должны были получать небольшое, но жалованье. Ну и, конечно, все обеспечение продуктами питания, рабочей одеждой и инструментами тоже ложилось тяжким грузом на нашу казну. Отбывший, честно отработавший в шахтах свой срок получал возможность выйти за ворота острога не только свободным, но и имеющим вполне приличные деньги. Подразумевалось, что тратить-то зекам заработанное негде.
Но теперь вот выясняется, что идея не сработала. И, по-моему, тому могло быть два объяснения. Либо закон уголовной стаи преобладает над стремлением заработать, либо средства, ежемесячно выделяемые на жалованье каторжных рабочих, кто-то нагло складывает в свой карман. И чтобы не краснеть потом перед Петром Даниловичем, мне нужно было всего лишь разобраться с ситуацией и принять меры.
Славно было бы отправить сюда Варежку, а неделю спустя вдумчиво изучить отчет – кто, сколько и куда дел. А потом выписать приказ на арест и препровождение в тюремный замок. Только – фигвам, индейская национальная изба, как говаривал коренной житель деревни Простоквашино охотничий пес Шарик. Понятия не имею, где именно скрывается господин Пестянов, да и приказы мои больше силы никакой не имеют. Благо хоть я все еще владелец половины, так сказать, акций «Томскуголь». И по уставу нашего с Петром Даниловичем товарищества на вере имею право «проводить ревизии лично или перепоручать сие назначенным людям». И раз бывший губернатор Герман Густавович Лерхе теперь в неизвестном любопытным жандармам месте, значит, придется назначать людя́, едрешкин корень!