Док произносит ее имя с предельной четкостью, делая одинаковые ударения на каждом из слогов. Ти-мо-ра. Ро чуть не падает со стула. Он здесь уже три дня, но еще не привык к бестелесному присутствию Дока. Что ж, жизнь в землях грассов не приучает к такому.
Девушка окидывает меня изучающим взглядом, сверху донизу.
– Начни со списка ее преступлений, Оруэлл. Полагаю, он длинный.
– Начну прямо сейчас.
– Ти-мо-ра? Понимаю теперь, почему ты так чувствительна к именам. – Я пожимаю плечами. Просто не могу удержаться.
– Она просто Тима, – говорит Лукас, делая глоток из своей чашки. И бросает на Тиму многозначительный взгляд. – А она, как я уже сказал, Дол.
– Как угодно.
Мы с Тимой произносим это одновременно – и тут же изумленно таращимся друг на друга.
Ро поднимает взгляд от яичницы и картошки, которыми набивает рот, и замирает, чтобы посмотреть мне в глаза.
Тима берет серебряную чашку, и я впервые вижу ее руку. Она покрыта разноцветной вышивкой сложного рисунка. Рубцы от вышивки – куда более устойчивые, чем наколки хной или чернилами, – приподнимают каждую нить, выстраиваясь в тонкие линии, которые вскоре поглотят сами стежки.
Это кровавая татуировка. Я впервые вижу ее собственными глазами. Я не могу понять, что именно изображено на руке, но три цвета нитей закручиваются в три раздельные спирали. Нечто вроде инь и ян, только из трех частей.
Я поневоле представляю, как игла протягивается сквозь кожу, таща за собой нить. Боль просто чудовищная.
Мой пульс ускоряется. Тима видит, что я смотрю на ее татуировку.
– Кто это с тобой сделал? – От рисунка у меня болят глаза.
Тима проводит пальцем по нитям:
– Я сделала это сама.
Ро присвистывает:
– Да ты просто чокнутая! Мне даже есть расхотелось.
Тима не обращает на него внимания:
– Это триада, гностический символ. Три уровня бытия. Ты слыхала о мировой душе?
– Мир обладает душой?
Я ничего не знаю о мировой душе, но мне нравится, как это звучит. Тот мир, что знаком мне, выглядит как место довольно-таки бездушное.
– Некоторые люди уверены в этом. Привыкли так думать. – Девушка обжигает меня взглядом и снова постукивает пальцами по столу. Потом поворачивается к решетке. – Ну что, отыскал, Оруэлл?
– Де ла Круз, Долория Мария. Дата рождения – две тысячи семидесятый. Прошу прощения, Тима. Все остальные данные засекречены.
– Это интересно. Но ведь должно быть что-то еще. – Тима хмурится.
– Еще раз прошу прощения, Тима. Твой запрос отменен приоритетным сообщением для вас четверых. Инструктор просит явиться в классную комнату. Лукас, я отменяю твою команду и отпираю двери.
– Отлично, – говорит Лукас и раздраженно смотрит на Тиму.
– Понимаю, – вздыхает она. – Нам предложено не совать нос куда не следует. Но он мог бы и прямо мне об этом сказать.
– Кто? – спрашиваю я, и мое сердце тут же начинает биться быстрее.
Ро смотрит на меня так, словно может ощутить, как я приближаюсь к грани. Впрочем, подозреваю, он действительно может.
Лукас не отвечает. Он просто отодвигает свою тарелку.
– Кто? – повторяю я, хотя уже и сама все поняла.
Мне отвечает Тима:
– Ты с ним встречалась. Полковник Каталлус. Он называет себя нашим учителем, инструктором, но на самом деле он скорее тюремный надзиратель с садистскими наклонностями.
Мне хочется вырваться из этой комнаты, но я заставляю себя сидеть тихо. Я стараюсь успокоиться.
Я смотрю в тарелку Тимы. Тарелка почти пуста, на ней только одно вареное яйцо с одним аккуратным надрезом на верхушке. Вся остальная скорлупа абсолютно цела и совершенно пуста. Кто же это ест яйца вот так? Кого так сильно заботит правильный процесс поедания какого-то яйца? Ну а кто вышивает по собственной коже?
Я ловлю себя на том, что пытаюсь представить, что еще может сделать Тима.
– Нет, – безмятежно произносит Ро. Он даже вилку не опустил. – Мы не собираемся встречаться с тем психопатом.
– Это верно, – тихо говорю я.
Если бы мы даже не собирались уходить, все равно нам пришлось бы уйти сейчас. Разговор с полковником Каталлусом – не то, что мы могли бы рискнуть выдержать дважды.
– Что он с тобой сделал? – спрашивает Тима, отводя в сторону взгляд. Ее лицо кривится.
Серебристые волосы Тимы поблескивают, свет отражается от совершающих тысячи крошечных жестов пальцев, хотя Тима, похоже, не замечает, что делает. Она как птица. Как нервная, переменчивая птица.
Я не могу ей ничего рассказать.
– Ну, полагаю, мы с ним поговорили.
– Ты лжешь. Он не владеет собой, особенно теперь, с этой работой.
– Что?
– Вы ведь оба именно поэтому здесь, ты же знаешь. Для испытаний.
Тима смотрит на Лукаса, а тот, явно пристыженный, уставился в тарелку. Похоже, они оба точно представляют себе, что именно произошло между Ро, полковником Каталлусом и мной.
– Это правда, Пуговица? – Ро поднимает голову, продолжая улыбаться. Он старается не дать Тиме задеть себя.
Я сосредоточиваюсь сильнее – и вижу внутри Тимы вспышку ярких образов, они стремительно меняют друг друга. Тима, корчащаяся от боли, бессильно наблюдающая сквозь стекло за тем, как страдает в соседней комнате от собственных испытаний Лукас.
– Это правда, – говорю я, не глядя ни на кого из них.
Ро таращится на Тиму, и я чувствую в нем раздражение. И то, как нарастает гнев.
– Даже если он постарался и нам досадить, это не ваше дело, так что отстаньте.
Тима отвечает ему таким же взглядом. Она, которая боится столь многого, заполняющего ее сознание, совсем не боится Ро. И как мне ни противно сознаваться, на меня это производит впечатление.
Потом она наклоняется вперед, достает из кармана авторучку и на тыльной стороне собственных ладоней пишет два слова.
Она берет в одну руку свою тарелку, в другую – чашку и протягивает их мне:
– Грасс, ты не могла бы отнести это туда, в кухню?
Мне хочется швырнуть посуду в Тиму, но тут я вижу, что на одной ее руке написано «КУХНЯ», на другой – «ОТБРОСЫ».
Да, в кухне должна быть дверь. Куда-то же они выносят отходы. Это нечто вроде пути наружу.
Она пытается помочь нам бежать.
Я удивлена, но вижу в ее глазах вспышку ненависти и все понимаю.
Она испытывает к Лукасу такие же чувства, какие я испытываю к Ро.