Я знала адрес гостиницы, но не знала, как туда добраться. И я пошла пешком. Светило солнце, я потела — после стычки с негром и оттого, что жарко. Потом я нашла телефонную будку: аппарат выдран, торчали только спутанные провода. В соседней будке аппарат был на месте, но когда я тебе позвонила, никто не ответил. Странно: я же предупредила.
Я прислонилась к стеклу, я была в панике. Нью-Йорк. Улицы Нью-Йорка — точно решетка на окне: можно смотреть на таблички с номерами улиц и высчитать нужную улицу. Я не хотела ни у кого спрашивать: глухое отчаяние или явная агрессия на лицах пугали меня, и несколько раз мне встретились люди, которые громко разговаривали сами с собой. Нью-Йорк, как и Салем, разваливался на куски. Человек богатый придумал бы, что с этим делать, — отстроил бы все заново, — но меня повергали в смятение эти щербатые дома, эти дыры в тротуарах.
И я потащилась со своим чемоданом к гостинице, я звонила тебе из каждой телефонной будки. В одной я случайно оставила книгу, что ты дал мне почитать, “Воспитание Генри Адамса”. [22] Ну и пусть: это была единственная память о тебе, лучше потерять книгу, чем тебя.
Портье прореагировал на меня точно так же, как его коллега из Салема. Такое недоверие к себе я прежде объясняла ксенофобией, но тогда впервые вдруг подумала, что все дело в том, как я одета. В пальто с длиннющими рукавами я вряд ли походила на человека, у которого есть кредитная карточка.
Я сидела в номере, похожем на салемский, и гадала, что с тобой случилось и где ты. Я звонила каждые полчаса. Я ждала, и заняться было особо нечем. Я вытащила красную ночнушку с оторванной лямкой и вспомнила, что забыла нитки и иголку. И английской булавки у меня не было. Хотела принять душ, но кто-то все время крутил ручку в двери — я накинула цепочку, но все равно предпочла не рисковать. Даже пальто не сняла. Я уже решила, что ты мне дал неправильный номер или, того хуже, что я тебя выдумала.
Наконец, около семи вечера, на том конце сняли трубку. Женский голос. Когда я попросила тебя, она рассмеялась, нехорошо так.
Я слышала, как она сказала:
— Эй, Голос Судьбины, тебя какая-то девчонка. — Ты взял трубку, голос словно издалека.
— Ты где? — спросила я, стараясь приглушить нотки ворчливой жены. — Я тебе звоню с половины третьего.
— Я у друга, — сказал он. — Она утром проглотила упаковку снотворного. И я ее выгуливал.
— Ох, — сказала я. Мне казалось, что друг — мужчина. — Почему ты не отвез ее в больницу?
— Здесь в больницы отправляют только в крайнем случае.
— А зачем она это сделала? — спросила я.
— Кто знает, — сказал ты. Раздраженно, будто злишься, что тебя впутали, пусть и ненароком. — Наверное, развлекалась. — В глубине комнаты женщина сказала что-то вроде “Ах ты дерьмец”.
Ступни у меня похолодели, коленки онемели. Я вдруг поняла, что она не только старый друг, как ты говорил. Она была твоя любовница и остается ею, и с ней что-то серьезное, и она приняла таблетки, узнав, что я приезжаю, она пыталась тебя удержать. А ты между тем преспокойно записывал номер моей комнаты и телефон под мою преспокойную диктовку. Всю ночь я пролежала на кровати, не снимая пальто.
Конечно же, ты не приехал, и к тому времени я уже зареклась тебе звонить. Ты даже не вернулся в Бостон. В мае я получила от тебя странное послание на открытке с изображением променада в Атлантик-Сити:
Я сбежал, чтобы попасть во флот, но меня не взяли. Они считают, что специальность “древнегреческий” им не подходит. Тогда я притворился безграмотным и получил работу в одной забегаловке. Все лучше, чем прыгать с колокольни. Привет Короманделю. Твой Бе.
Как всегда, я не поняла, смеешься ты или нет. Разумеется, я горевала, но не из-за твоего отъезда, который был предрешен. Слишком неожиданно все произошло. А где же моя заключительная сцена со скамейкой в парке, где легкий весенний ветерок, где тренчкот (который мне было не суждено купить), твой исчезающий силуэт? И даже когда я поняла, что не было в нашем будущем ни ненавистного домика с верандой, ни электробритвы, ни тех смутных и счастливых вероятностей, что я себе представляла, а только неизбежная пачка снотворного, а ты бы, может, и не стал меня выгуливать, — даже тогда я продолжала горевать.
И поскольку ты ушел неправильно, мне казалось, что ты вообще не ушел. Ты был рядом, как миазмы или запах мышей, гасил мои потуги на оптимизм — ведь я от ужаса действительно старалась быть оптимисткой, — этим твоим желчным ехидством. Я все время чувствовала, что бы ты мне сказал, будто у меня был черный двойник, который телепатировал мне свои черные мысли. И когда я уже обручилась (через семь месяцев, с одним архитектором, который проектировал и по сей день проектирует жилые дома), ты дал мне понять, что ждал от меня иного. Настоящая свадьба — конечно, у меня было все как у людей, включая белое платье, — все это переполняло тебя желчью. Я так и видела тебя, в твоей заляпанной комнате, на полу валяются твои носки в катышках, на столе пустые консервные банки из-под сардин. Чем ты питаешься? Собственным сарказмом и разговорами о том, что ты не предашь, как я? (Предать что? Кого? Кому? В отличие от следующего поколения, мы не умели пригвоздить противника.)
Рождение моих двух детей тебя не впечатлило, как, впрочем, и мои академические успехи. Я стала каким-никаким, но авторитетом по писательницам-домохозяйкам XIX века. После замужества я поняла, что у меня действительно больше общего с женщинами-писательницами, чем с романистами-готиками. Полагаю, такое понимание моей истинной сути говорит о моей зрелости — слово, которое ты презираешь. Из самых известных имен, которых я изучаю, — миссис Гаскелл и (ты, наверное, слышал о ней) миссис Дж. X. Ридделл [23] — она еще писала под псевдонимом Ф. Дж. Грэффорд. Я написала солидный труд по её роману “Джордж Гейт из Фен-Корта", его опубликовали в одном солидном журнале. Нет нужды говорить тебе, что у меня штатная должность: наша кафедра много лет не испытывала приязни к женщинам, а недавно на нее надавили по части кадровой политики. Как ты неустанно повторяешь, я символ, знаковая фигура. Я прилично одеваюсь, как и положено культовой фигуре. По мере того как я богатею, мой прежний гардероб с упором на шерстяные вещи темных топов постепенно перекочевал в контейнеры Армии Спасения и сменился коллекцией элегантных брючных костюмов и премиленьких платьев. Мои коллеги-мужчины считают, что я женщина преуспевающая и весьма холодная. У меня больше не бывает случайных связей: ненавижу памятные сувениры, которые не выбросишь. Мои пальто не топорщатся, а на конференциях, завидев меня, никто больше не округляет глаза.