Баба Дуся подозвала официанта. На самом деле она выставила ходунки, перегородив путь прыткому, но равнодушному юноше. Тому ничего не оставалось, кроме как остановиться.
– Поменяй! – Баба Дуся ткнула пальцем в тарелку и бокалы, которые были лишь на порядок лучше одноразовых. Мальчик пожал плечами и смутился. Он не мог ничего сделать. У него не было других бокалов, и вдруг на мгновение ему стало за это неловко. Этот банкетный зал, как и все заведение, был рассчитан на битье посуды, на лежание в салате, на танцы на столе и дай бог, чтобы не на скатерти, на то, что спиртное залакирует тарталетки и желудки у гостей окажутся достаточно крепкими, чтобы выдержать салат без срока годности.
Вот и сегодня в соседнем зале справляли поминки, а внизу, на цокольном этаже, гости гуляли на юбилее. Петя, приехавший отдельно от Ксюши, запаниковал, увидев на улице толпу людей в черном. Он не знал, что этот ресторан специализируется на подобных мероприятиях, разводя по трем залам скорбящих и празднующих, горе и радость. Здесь удивительным образом замыкались все жизненные циклы, исключая разве что рождение. И лишь туалет – один на все три зала – был объединяющим центром. И Пете даже не пришлось представлять, что его ждет дальше – он видел это собственными глазами. Он хотел сказать об этом Ксюше, но она как раз фотографировалась на фоне втиснутого в напольную вазу огромного букета алых гвоздик, которые были предназначены для усопшего.
Мужчины, собравшиеся у входа, курили, женщины утирались одноразовыми платками-салфетками. Здесь все было одноразовое – и посуда, и еда, и даже эти салфетки. Поскольку в здании курить было запрещено, гости из трех залов выходили на улицу, где стояло помойное ведро. Не мусорное, а именно помойное – так говорила баба Дуся. И Петя понял наконец, что это означает – ведро, куда бросали окурки, платки и смахивали ошметки салата с платьев и пиджаков.
Перед рестораном, выбравшим себе такую стезю, или, как стало принято говорить, «нишу», бегали, как заведенные механические игрушки, разодетые в парадное дети, замученные, осоловевшие от взрослого мероприятия. Безутешно плакал ребенок на руках у матери. Стояла беременная женщина, утянутая в платье. Ей было душно. Душно везде – и внутри, и на улице. Она вышла глотнуть воздуха и вынуждена была дышать сигаретным дымом. Тут же стояли гости с поминок, с юбилея и Петины и Ксюшины гости – веселые, радостные. Этот кусок, клочок улицы, казался кошмаром, в котором смешалось запланированное буйное веселье, неискреннее горе и демонстрация тщеславия и достижений прожитых лет.
Петя стал задыхаться так же, как та беременная женщина, которая медленно курсировала между группками людей, пытаясь поймать направление ветра, чтобы избежать смога. Но стоило ей отойти в сторону, ветер менялся, и беременную обдавало новой порцией табачного дыма или выхлопами подъезжавшей машины. Петя прижался к старому кондиционеру, который медленно крутил вентилятором, отхаркиваясь вонючим, теплым воздухом, и представил себе дальнейшую жизнь – вот сейчас он отгуляет свадьбу, потом, когда станет толстым, потным, пьяным мужиком с торчащей из штанов рубашкой, отметит юбилей. Рядом будет стоять Ксюша, превратившаяся в тетку, бабищу, в жутком костюме с яркими, аляпистыми цветами по подолу, с кудельками, которые сделаны явно накануне и держатся из последних сил. А потом он умрет, и на его похороны придут такие же посторонние ему люди, какие сидят сейчас в зале, на его свадьбе. И про него, Петю, будет говорить какой-то парень, как тот, что крутится сейчас вокруг Ксюши – то ли коллега, то ли бойфренд подруги, то ли бывший жених, с которым Ксюша решила «остаться друзьями». Или будет другой мужик – троюродный племянник или двоюродный брат племянника. И этот условный мужик будет сидеть за столом, жрать салат оливье, вливать в себя водку и произносить тосты. А Ксюша, как вот эта вдова, вышедшая покурить, не сможет даже заплакать. Не из чего плакать. Одна задача – скрыть радость, что отмучилась, да провести все не хуже, «чем у людей», – как положено, богато. Чтобы никто из родственников не сказал, что не так отметили, пожалели денег, сэкономили. Нет, нужно, чтобы с размахом, с шиком. Накормить и напоить «до усрачки», как говорила баба Дуся, всю дальнюю родню, которая съедется, сбежится, напьется и станет обсуждать, стоит ли вдове теперь снова выходить замуж.
Петя попросил у кого-то сигарету, хотя не курил, и затянулся. Перед глазами поплыло. Он понял, что его свадьба ничем не отличается от похорон и этого сабантуя по случаю пятидесятилетия стоявшего рядом мужика – пузатого, красномордого, пьяного вдрызг уже в начале банкета. Петя смотрел на бегавших кругами детей, игравших в салки, мокрых, как щенята, измученных, задерганных родителями, и до него наконец доходило значение фразы бабы Розы: «Похороны и свадьбы – не место для детей».
Он заметил девочку лет пяти – крошку с очаровательными локонами и очень строгими умными глазами. Она не играла в салки, а стояла и наблюдала за взрослыми. Наверное, она была самой взрослой и разумной из всех присутствующих. И когда на улицу выбегали нанятые фотографы – со свадьбы, с юбилея и даже с поминок, они натыкались на эту красавицу с обложки и начинали подставлять к ней дядей и теть и фотографировать. Девочка стояла смирно, покорно, но не улыбалась. Кадры наверняка получались удачными – фотографы были довольны и таскали девчушку от одной группы гостей к другой. Малышку обнимали полупьяные тетки в леопардовых платьях, прижимала к груди безутешная вдова. И всем было наплевать, притащили девчушку на похороны, на юбилей или на свадьбу. И кем она кому приходится, было совершенно не важно. Петю тоже заставили сфотографироваться с девочкой.
На слабых ногах он зашел в зал, схватил огромный букет из воздушных шаров, принесенный кем-то из гостей, и вынес на улицу. Шаров было штук пятьдесят. Он отдал их девочке, а та раздала другим детям. И теперь дети бегали по улице с шарами, то и дело слышались всхлопы от лопающихся шариков, и Пете стало немного легче.
– Зачем ты отдал шары? – Петя повернулся и увидел разъяренную Ксюшу.
– Не знаю, – улыбнулся он.
– Дурак, – заявила Ксюша и пошла отбирать у детей шары. По всей видимости, и они служили атрибутом для фотосессии.
Нет, Ксюша не могла такое придумать. Наверняка это тетя Люба. Или Елена Ивановна. Ксюша совсем другая. Она ведь должна чувствовать, что ему плохо, думал Петя.
– Иди, там что-то с Евдокией Степановной, – велела Ксюша.
Она была уже женой. И говорила как жена. И смотрела как жена. Пете не пришлось прилагать усилий, чтобы представить ее через тридцать лет на собственном юбилее. Она будет идеальной супругой юбиляра – в костюме, с кудельками, затянутая в корректирующие трусы, строго следящая за тем, чтобы он не выпил лишнего и чтобы за нее, жену, не забыли произнести тост.
Петя вернулся в зал, хотел подойти к бабе Дусе, но его подхватили под руки тамада, Елена Ивановна, тетя Люба и вернули за специально отведенный стол. Тамада должен был отработать очередной номер программы.
Вот кто нашел этого ведущего? Ксюша? Нет, она не могла. Наверняка совершенно точно тетя Люба.
Тамада, которого звали Леонид, был закреплен за этим заведением. От его костюма пахло вчерашними похоронами, как от скатерти – блевотиной, которая не вытравляется ни дешевым порошком, ни ополаскивателем. Мужчина лет сорока с гаком, густо покрытый театральным гримом. Настолько густо, что мог соперничать с тетей Любой, которая не пожалела пудры и пошла пятнами. Петя смотрел на него с интересом – силился понять, подкрашены у него глаза или это естественная окантовка? И поймал себя на мысли, что все происходящее, включая его собственные мысли, напоминает если не сумасшедший дом, то сборище людей с легкими психическими расстройствами. Наверное, сейчас он, жених, должен думать о Ксюше, а не гадать – накрашены ли глаза у тамады. И подойти к бабуле, которая так и не притронулась ни к еде, ни к напиткам, а утирает глаза большим мужским платком. Петя видел, что та почетная дама так и стоит около стены, полыхая от гнева, поскольку баба Дуся отгородила свободный стул ходунками, как баррикадой, а другого места, видимо, не нашлось. «Минус один стул», – заметил про себя Петя.