– Думаю, это маловероятно.
– Маловер-роятно, – передразнила она меня рокочущим, издевательским тоном. – Ну, может быть. Но все равно, оставь мне адрес, и на этом разойдемся. Слушай, – добавила она, когда я ничего ей не ответил, – я тебе честно скажу, мне все равно, где ты находишься. Я просто не хочу одна тут ничего расхлебывать, если вдруг начнутся какие-то проблемы, а я не смогу с тобой связаться.
– Свяжись с юристом в Нью-Йорке. Его зовут Брайсгердл. Джордж Брайсгердл.
– А номер дашь?
– В справочнике найдешь, – сказал я.
На кухню зашла Пиппа – налить воды собаке, и я неуклюже, так, чтобы не встретиться с ней взглядом, отвернулся к стене.
– Брысь Гердл? – переспросила Ксандра. – Как это пишется? Что это за имя вообще?
– Мне кажется, ты сумеешь его найти.
Молчание.
Потом Ксандра сказала:
– Знаешь что?
– Что?
– Это твой отец умер. Твой родной отец. А ты ведешь себя так, ну, не знаю, как будто я тебе про собаку говорю, хотя что там – про собаку. Уж собаку ты бы пожалел, если б ее машиной сбило, ну – наверное.
– Скажем, я веду себя так же, как он себя со мной вел.
– Тогда вот что я тебе скажу. У вас с отцом куда больше общего, чем ты думаешь. Да уж, ты его сынок, это видно, – его точная копия.
– А ты – лживая тварь, – ответил я после краткой презрительной паузы и, как мне показалось, прекрасно подытожив этой фразой весь наш разговор.
Но потом, уже после того, как я повесил трубку, после того, как посидел, чихая и поеживаясь, в горячей ванне, и еще позже, в ярком тумане (проглотив аспирин, который выдал мне Хоби, пройдя вслед за ним в затхлую гостевую комнату – да ты с ног валишься, запасные одеяла в сундуке, всё, всё, ни слова больше, ну, я пошел), когда я уткнулся лицом в пышную подушку с чужим запахом, ее прощальный упрек снова и снова проносился у меня в голове. Это все вранье, как и то, что она сказала про маму. От одного ее сухого, сиплого голоса в телефоне, от одного воспоминания о нем я как в грязи вывалялся. Да пошла она, сонно подумал я. Она вообще за миллион километров отсюда. Но хоть я и смертельно устал – смертельнее смертельного – и не помнил кровати мягче, чем та расшатанная латунная кровать, в которой я лежал, слова ее всю ночь омерзительной струйкой просачивались в каждый мой сон.
Мы так привыкли притворяться перед другими, что в конце концов начинаем притворяться перед собою.
ФРАНСУА ЛАРОШФУКО
1
Когда меня разбудил грохот мусоровозов, чувство было такое, будто меня катапультировало в другую вселенную. Горло саднило. Замерев под пуховым одеялом, я вдыхал темный запах подсохших ароматических саше и обугленных поленьев в камине, к которому примешивались слабенькие, но неувядающие нотки скипидара, смолы и лака.
Так я пролежал какое-то время. Поппер, который спал, свернувшись клубочком у меня в ногах, теперь куда-то пропал. Я заснул прямо в одежде, которая была грязной донельзя. Наконец – меня подкинуло приступом чихания – я сел, натянул свитер поверх рубашки, пошарил под подушкой, убедился, что наволочка с картиной на месте и пошлепал по холодному полу в ванную. Волосы у меня ссохлись в колтуны, которые гребенкой было никак не разодрать, и даже после того, как я смочил их водой и расчесал снова, один клок так спутался, что я не выдержал и в конце концов старательно отпилил его заржавленными маникюрными ножницами, которые отыскал в шкафчике.
Господи, подумал я, крутнувшись от зеркала, чтобы чихнуть. Зеркала мне давно не попадались, и теперь я с трудом себя узнал: на челюсти синяк, на подбородке – россыпь прыщей, из-за простуды лицо отекло и раздулось – даже глаза опухли, набрякли сонно веки: лицо какого-то сдвинутого туповатого надомника. Я был точь-в-точь ребенок сектантов, которого местные правоохранительные органы только что спасли, вытащили его, сожмуренного, из какого-нибудь подвала, набитого огнестрельным оружием и сухим молоком.
Я заспался: было уже девять. Выходя из комнаты, я расслышал звуки популярнейшей утренней программы на WNYC, до нереального знакомый голос диктора, номера по Кёхелю, дурманное спокойствие, все то же теплое мурлыканье утреннего радио, под которое я так часто просыпался дома, на Саттон-плейс. Хоби сидел с книгой за столом на кухне.
Но он не читал – уставился в другой конец комнаты. Увидев меня, вздрогнул.
– А, вот и ты, – он вскочил, неуклюже сгребая в сторону гору писем и счетов, чтобы освободить мне место. Одет он был для работы в мастерской – в вельветовые штаны с пузырями на коленях и старый суглинисто-коричневый побитый молью свитер в дырах, а залысины и коротко остриженные волосы делали его похожим на обложку учебника латыни Хэдли – грузный мраморный сенатор с оголившимися висками. – Ну, как самочувствие?
– Нормально, спасибо, – голос был сиплый, скрипучий.
Он снова сдвинул брови, пристально поглядел на меня.
– Господи боже, – сказал он, – да ты у нас нынче, как ворон, каркаешь.
Это он к чему? Сгорая со стыда, я протиснулся на стул, который он для меня расчистил – стесняясь даже глаза на него поднять, и потому уставился на книгу: растрескавшаяся кожа, “Жизнеописание и письма” лорда такого-то, старинный том, который, вероятно, попал сюда с какой-нибудь распродажи имущества, старенькая миссис имярек из Покипси, перелом шейки бедра, детей нет, все очень печально.
Он наливал мне чаю, пододвигал тарелку. Пытаясь как-то скрыть свое замешательство, я нагнул голову и вгрызся в тост – и чуть не подавился: горло драло так, что и куска нельзя было проглотить. Я так поспешно потянулся за чаем, что расплескал его на скатерть и неуклюже кинулся вытирать.
– Нет, нет, да ладно тебе, вот…
Салфетка моя промокла насквозь, я не знал, что с ней делать, растерявшись, уронил ее на свой же тост и принялся тереть глаза под очками.
– Простите, – выпалил я.
– Простить? – он глядел на меня так, будто я спрашивал, как добраться в какое-то не слишком ему знакомое место. – Ой, да ну что ты…
– Пожалуйста, не выгоняйте меня.
– Это еще что? Тебя – выгнать? Куда я тебя выгоню? – Он сдвинул очки-половинки на кончик носа, поглядел на меня поверх стекол. – Ну-ка, не глупи, – сказал он веселым и слегка раздраженным тоном. – Если тебя куда и надо выгнать, так это обратно в кровать. У тебя голос, будто ты чуму подхватил.
Но говорил он неубедительно. Оцепенев от неловкости, изо всех сил стараясь не разреветься, я уперся взглядом в осиротевшее место возле плиты, где когда-то стояла корзинка Космо.
– А, да, – сказал Хоби, когда заметил, что я смотрю в пустой угол. – Да. Видишь вот. И ведь уже глухой был как пень, и по три-четыре приступа за неделю, а мы все равно хотели, чтоб он жил вечно. Я рассопливился тогда, как ребенок. Если б мне кто сказал, что Космо переживет Велти… а он полжизни протаскал этого пса по ветеринарам. Слушай-ка, – сказал он переменившимся голосом, наклонившись ко мне и пытаясь заглянуть мне, жалкому, онемевшему, в глаза. – Ну, ты чего? Понимаю, тебе много всего пришлось пережить, но сейчас-то не стоит обо всем этом думать. Вид у тебя убитый – да, да, именно такой, – твердо прибавил он. – Убитый и, прости Господи, – он слегка поморщился, – уж какой-то дряни ты наелся, это видно. Но ты не волнуйся, все нормально. Иди-ка, поспи еще, давай, правда, а потом мы все с тобой обговорим.