– Я знаю, но… – я отвернулся, пытаясь удержать сопливое, щекотное апчхи. – Мне некуда идти.
Он откинулся на спинку стула: деликатный, осторожный, чуток пропыленный.
– Тео, – он забарабанил пальцем по нижней губе, – сколько тебе лет?
– Пятнадцать. Пятнадцать с половиной.
– И, – казалось, он пытается понять, как бы это половчее спросить, – что там с твоим дедушкой?
– А-а, – беспомощно отозвался я, помолчав.
– Ты с ним говорил? Он знает, что тебе некуда податься?
– Ой, пизд… – это само вырвалось, Хоби поднял руку, все нормально, мол, – вы не понимаете. Ну, то есть не знаю, Альцгеймер у него там или что, но когда ему позвонили, он даже не попросил меня к телефону позвать.
– И, – Хоби оперся подбородком на кулак и глядел на меня, будто скептически настроенный препод, – ты с ним так и не поговорил?
– Нет, ну то есть лично – нет, там была одна тетенька, помогала нам…
Лиза, Ксандрина подружка (участливая такая, все таскалась за мной и мягко так, но все настойчивее и настойчивее напирала на то, что надо известить “семью”), в какой-то момент устроилась в уголке с телефоном, набрала номер, который я ей продиктовал – и положила трубку с таким лицом, что, увидев его, Ксандра единственный раз за весь вечер рассмеялась.
– Тетенька? – переспросил Хоби в наступившей тишине, таким голосом, каким сподручно, наверное, разговаривать с умственно отсталыми.
– Ну да. То есть, – я заслонил лицо рукой, цвета в кухне были слишком уж яркими, голова у меня кружилась, держался я с трудом, – Дороти, наверное, взяла трубку, и Лиза сказала, она типа такая – “щас, подождите”, никаких тебе: “О нет!”, или “Да как же это случилось?”, или там “Ужас какой!”, просто: “Ща, секунду, я его позову”, а потом трубку взял дед, и Лиза ему все рассказала про аварию, он выслушал и говорит: ясно, очень жалко, но таким, знаете, тоном, как Лиза сказала. Никаких там: “Чем мы можем помочь?”, ни “Когда похороны?”, ничего подобного. Просто, типа, спасибо вам за звонок, он очень важен для нас, пока-пока. Ну, то есть я бы это и так ей сказал, – взволнованно прибавил я, когда Хоби промолчал и ничего не ответил. – Потому что, ну правда, отца-то они не любили – на самом деле не любили: Дороти ему мачеха, они друг друга с самого первого дня возненавидели, а с дедом Декером он вообще никогда не ладил…
– Ясно, ясно. Тише, тише…
– …и да, конечно, с отцом, когда он был подростком, много проблем было, наверное, потому он с ним так – его арестовывали, не знаю, правда, за что, честно, не знаю почему, но они вообще, сколько я себя помню, знать его не желали и меня тоже…
– Да успокойся ты! Я же не говорю, что…
– … потому что, вот честное слово, я с ними даже почти и не виделся никогда, я совсем их не знаю, но у них же нет никаких причин меня ненавидеть, хотя дед мой не то чтобы весь такой приятный дядька, отцу от него здорово доставалось…
– Шшшш, ну-ну, хватит! Я вовсе не стараюсь на тебя надавить, просто хотел узнать… нет, вот что, слушай, – сказал он, когда я попытался перебить его, он отмахнулся от моих слов, будто сгоняя со стола муху.
– Юрист моей матери здесь. Здесь, в городе. Вы сходите со мной к нему? Нет, – объяснил я, заметив, что он недоуменно сдвинул брови, – не прямо юрист-юрист, а этот, который деньгами заведует? Я с ним по телефону говорил. Перед отъездом.
– Так, – вошла Пиппа – хохоча, разрумянившись от холода, – да что такое с этим псом? Он что, машины никогда не видел?
Ярко-рыжие волосы, зеленая вязаная шапка, увидеть ее вот так, при свете дня – как ледяной водой в лицо прыснуть. Она слегка приволакивала ногу, это у нее, скорее всего, со взрыва осталось, но то была легкость кузнечика, диковатое, грациозное начало танцевальной фигуры, и на ней было наверчено столько слоев теплой одежды, что она вся была как крохотный цветастый кокон на ножках.
– Он мяукал, как кошка, – сказала она, раскручивая один из своих пестрых шарфов, Попчик пританцовывал у ее ног, закусив поводок. – А он всегда так чудно пищит? Представляете, такси проедет, и он – ввууух! Аж взлетает! Парусил на поводке, как воздушный змей! Все просто со смеху покатывались. Да-да, – она нагнулась к псу и чиркнула его костяшками пальцев по голове, – а кому-то вот надо искупаться, правда? Он ведь мальтиец? – спросила она, глянув на меня.
Я рьяно закивал головой, зажав рукой рот, чтоб не чихнуть.
– Я люблю собак. – Я едва слышал, что она там говорит, так заворожило меня то, что она глядит прямо мне в глаза. – У меня есть книжка про собак, и я выучила все-все породы. Если бы у меня была большая собака, то ньюфаундленд, как Нэна в “Питере Пэне”, а если маленькая – не знаю даже, никак не могу определиться. Мне нравятся все маленькие терьерчики – особенно джек-расселы, на улице они всегда самые общительные и забавные. Но я вот еще знаю одного очень славного басенджи. А недавно познакомилась с замечательным пекинесом. Он совсем-совсем крошечный, но такой умница. В Китае их могли держать только аристократы. Очень древняя порода.
– Мальтийцы тоже древние, – просипел я, радуясь, что могу ввернуть интересный факт. – Эта порода еще в Древней Греции была известна.
– Ты поэтому мальтийца выбрал? Потому что порода древняя?
– Эхммм… – я давился кашлем.
Она что-то еще стала говорить – не мне, собаке, но меня скрутил очередной приступ, чихания. Хоби быстро нашарил первое, что под руку попалось – полотняную салфетку со стола, – и сунул ее мне.
– Так, ну хватит, – сказал он. – Марш обратно в кровать. Не надо, не надо, – отмахнулся он, когда я попытался вернуть ему салфетку, – оставь себе. И скажи-ка, – он оглядел мою жалкую тарелку: пролитый чай и разбухший тост, – что тебе приготовить на завтрак?
В перерывах между чихами я выразительно, по-русски, в Борисовом духе передернул плечами: да что угодно.
– Ладно, тогда, если не возражаешь, сварю тебе овсянки. Она для горла полегче. А носков у тебя, что, нет?
– Эээ… – Пиппа – горчично-желтый свитер, волосы цвета осенней листвы – была поглощена собакой, и цвета ее смешивались и мешались с яркими красками кухни: сияют в желтой миске полосатые яблоки, посверкивает игольчатым серебром жестянка из-под кофе, куда Хоби ставит кисти.
– А пижама? – спрашивал Хоби. – Тоже нет? Ладно, поищем что-нибудь у Велти. Когда переоденешься, я это все в стирку брошу. Так, иди, давай-ка, – сказал он, хлопнув меня по плечу так неожиданно, что я аж подпрыгнул.
– Я…
– Можешь здесь оставаться. Столько, сколько захочешь. И не волнуйся, к поверенному твоему я с тобой схожу, все будет хорошо.
2
Дрожа, с гудящей головой, я прошагал обратно по темному коридору и залез под тяжелые ледяные одеяла. В комнате пахло сыростью, и хотя там было на что посмотреть – пара терракотовых грифонов, викторианские вышивки стеклярусом и даже хрустальный шар, – темно-коричневые стены и их глубокая, сухая, будто какао-порошок, гладь до краев пропитали меня памятью о голосе Хоби и еще – о Велти; радушная коричневость, которая просочилась в меня до самого нутра и обращалась ко мне любезным старомодным тоном, так что, пока меня носило по свинцовым волнам лихорадки, само присутствие этих стен обволакивало меня, успокаивало, и еще Пиппа – Пиппа отбрасывала собственный переменчивый, разноцветный отсверк, и у себя в голове я мешал рдяные листья со взлетающими во тьму искрами костра и примерял к этому мою картину – как она будет смотреться на таком густом, мрачном, скрадывающем свет фоне. Желтые перья. Вспышки багряного. Блестящие черные глазки.