– Что старит дерево? Да что угодно. Жар и холод, каминная сажа, когда кошек слишком много, или вот, – сказал он, отходя назад, пока я водил пальцем по загрубевшей, помутневшей крышке сундука красного дерева. – Как думаешь, что попортило крышку?
– Охххх, – я присел на корточки возле сундука, там, где полировка – черная, липкая, будто неаппетитная подгорелая корка полуфабрикатного пирога – перепархивала в чистое, густое сияние.
Хоби рассмеялся:
– Лак для волос. Копился десятилетиями. Представляешь? – сказал он и поскреб краешек ногтем – отлепилась черная стружка. – Старая кокетка использовала этот сундук как туалетный столик. За долгие годы он осел на сундуке как глазурь. Уж не знаю, что суют в эти лаки, но оттирать их – сущий кошмар, особенно те, которые были в пятидесятых и шестидесятых. А так, не загуби она полировку, интересный был бы лот. Нам только и остается, что почистить его сверху, так, чтобы дерево снова стало видно, ну, может, навощить слегка. Но ведь прекрасная старинная вещь, верно? – с теплотой сказал он, проводя пальцем по боку сундука. – Смотри, как изогнута ножка, какое зернение, какой рисунок дерева – видишь, вот тут завиток и вот тут, как аккуратно они подогнаны?
– Вы его разберете?
Сам Хоби считал такой шаг нежелательным, но я обожал это хирургическое действо с расчленением мебели и ее сборкой с нуля – работать надо было быстро, пока не схватился клей – как будто вырезать аппендикс пациенту на борту корабля.
– Нет, – он постучал по сундуку костяшками пальцев, приложив к дереву ухо, – так-то он вроде целый, но здесь вот ходовый рельс поврежден, – сказал он, выдвигая ящик, который взвизгнул и застрял. – Вот что бывает, если доверху набить ящик всяким хламом. Рельс мы починим, – он вытянул ящик наружу, морщась от скрипа дерева по дереву, – состругаем те места, где заедает. Видишь, вот здесь загиб? Лучший способ его починить – выровнять паз, тогда он станет шире, но думаю, что на полозья “ласточкин хвост” нам разбирать не придется, помнишь, как мы тот, дубовый, чинили, да? Но, – он провел пальцем по краю ящичка, – с красным деревом немного другая история. И с орехом тоже. На удивление часто дерево снимают с тех мест, с которыми вообще никаких проблем нет. С красным деревом так часто бывает – у него зерно такое плотное, у старого в особенности, что стругать нужно, только когда без этого уж совсем никак не обойтись. А тут мы на рельс нанесем немножко парафина, и будет как новенький.
4
И так текло время. Дни были настолько похожи один на другой, что я не замечал, как проходят целые месяцы. Весна сменилась летом, влажностью и мусорной вонью, переполненными улицами и темной, налитой листвой айлантов, а потом и лето перешло в промозглую и одинокую осень. Вечера я проводил за чтением “Евгения Онегина” или вгрызался в какую-нибудь книжку Велти про антикварную мебель (больше всего я любил древний двухтомник под названием “Чиппендейл: подлинники и подделки”) или брался за толстенную и увлекательную янсоновскую “Историю искусства”. И хотя иногда я работал вместе с Хоби у него в мастерской по шесть-семь часов кряду, практически не раскрывая рта, в лучах его внимания я никогда не чувствовал себя одиноким: что не мама, а какой-то другой взрослый может быть со мной таким внимательным и понимающим, может посвящать мне все свое время – меня поражало. Из-за большой разницы в возрасте мы друг друга стеснялись, была между нами какая-то официальность, поколенческая скрытность, и при этом в мастерской между нами крепло что-то вроде телепатии, когда я мог подать ему верный рубанок или долото еще до того, как он о том попросит. Любую дешевую, ширпотребную работу он окрещивал “посаженной на эпоксидку”, он показывал мне кое-какие старинные вещицы, где клепкам было лет по двести и они держались как новенькие, а в современной мебели с ними была сущая беда – их сажают намертво, загоняют глубоко в дерево, а оно от этого растрескивается и не дышит.
“Запомни, на самом деле мы трудимся для того, кто будет реставрировать этот предмет лет через сто. Это на него мы хотим произвести впечатление”.
Он склеивал части мебели, а я отвечал за то, чтобы подобрать нужные струбцины и выставить их по размеру, пока он раскладывал брусочки в точном порядке – шип к гнезду – кропотливые приготовления перед тем, как приступить к собственно склеиванию и зажиму деталей; на работу у нас было всего несколько лихорадочных минут, пока не схватился клей: стоило мне замешкаться, и Хоби точной рукой хирурга выхватывал нужную деталь, а мне только и оставалось, что поддерживать склеенные деревяшки, пока он зажимал их струбциной (и не только обычной струбциной – столярной там или винтовой, для такого дела Хоби всегда держал под рукой самые невообразимые штуки, вроде матрасных пружин, бельевых прищепок, пялец для вышивания, велосипедных камер, а еще имелись – для весу – мешочки с песком, пошитые из разноцветного ситца, и сборная солянка из древних свинцовых фиксаторов для дверей и чугунных свиней-копилок). А когда лишняя пара рук ему была не нужна, я подметал стружку и развешивал инструменты по крючкам, а когда совсем было нечего делать, довольствовался тем, что смотрел, как он затачивает стамески или гнет паром дерево над греющейся на плите миской с водой.
“БЛИН, ТАМ ЖЕ ВОНЯЕТ, – эсэмэсила мне Пиппа, – КАК ТЫ ТЕРПИШЬ ЭТИ ВЫХЛОПЫ?”
Но я обожал этот ядрено-токсичный запах и ощущение влажного дерева в руках.
5
Все это время я старательно следил за судьбой ребят из Бронкса, моих коллег по грабежу музеев. Все они признали себя виновными – и теща тоже – и получили по максимуму: на сотни тысяч долларов штрафа и от пяти до пятнадцати лет без права досрочного освобождения. Все сходились на том, что они так и жили бы долго и счастливо на Моррис-Хайтс и собирались бы у мамочки за большим итальянским столом, если бы не сглупили, попытавшись толкнуть Вибранда Хендрикса перекупщику, который навел на них копов.
Моя тревога от этого, однако, не уменьшилась. Однажды я вернулся с учебы и обнаружил, что весь второй этаж заволокло густым дымом, а по коридору мимо моей спальни топают туда-сюда пожарные.
– Мыши, – сказал Хоби – бледный, с безумным взглядом он метался по дому в рабочем халате и сдвинутых на лоб защитных очках, похожий на сумасшедшего ученого. – Липких мышеловок я не вынесу, это слишком жестоко, и надо было давно уже позвать дератизатора, но господи боже, это уже ни в какие рамки не лезет, нельзя, чтобы они грызли проводку, если б не сигнализация, весь дом бы вспыхнул – вот так. Послушайте, – обратился он к пожарнику, – а можно я его сюда заведу? – Огибая пожарное оборудование: – Хочу, чтоб ты это видел…
Он отошел подальше, чтоб я мог получше разглядеть целый клубок обугленных мышиных скелетов, дотлевавший под плинтусом.
– Ты только посмотри! У них тут гнездо!
Несмотря на то что дом Хоби был нашпигован сигнализацией – не только пожарной, но и от воров тоже – и особого ущерба пожар не причинил, только частично обгорели половицы в коридоре, перепугался я до смерти (а если бы Хоби не было дома? А если б пожар начался у меня в комнате?) и, логично сочтя, что если у нас на полметра плинтуса столько мышей, то по всему дому их еще больше (и больше, значит, погрызенной проводки), я задумался, а не стоит ли мне пренебречь нелюбовью Хоби к мышеловкам и самому установить несколько штук. Хоби и котолюбивая миссис Дефрез с большим энтузиазмом поддержали мое предложение завести кошку, одобрительно его обсудили, но так ничего и не сделали, и идея эта вскоре забылась. Потом, пару недель спустя, я как раз подумывал, а не завести ли мне снова разговор о кошке, и чуть не рухнул с сердечным приступом, когда вошел к себе в комнату и увидел, что Хоби стоит на коленях на коврике возле моей кровати – и, как мне показалось, лезет под кровать, хотя он всего-то потянулся за шпателем – чинил треснувшую внизу оконную раму.