Помню, как совсем уже в ночи, словно тень, вновь появилась Мириам, она поприветствовала меня поцелуем в щеку – безрадостным, жутковатым, застывшим во времени этикетным поцелуем – и исчезла, забрав с собой Бориса, а я остался один за столом с толпой пьяных в хлам, смолящих одну за одной русских, которые, кажется, все знали, кто я такой (“Федор!”), и похлопывали меня по спине, подливали мне водки, угощали едой, угощали “Мальборо”, приветливо орали мне что-то по-русски, явно не ожидая от меня никакого ответа…
Чья-то рука у меня на плече. Снимает с меня очки.
– Привет? – говорю я странной женщине, которая вдруг уселась ко мне на колени.
Жанна. Привет, Жанна! Чем занят? Да ничем. А ты? Зажаренная в солярии порнозвезда, из декольте вываливаются хирургически поддутые сиськи. Я могу судьбу предсказывать, у нас это семейное: дай ручку, погадаю? Да не вопрос: английский у нее недурной, хотя трудно было разобрать, что она там говорит из-за стоявшего в клубе ора.
– А ты, я вижу, философ по натуре, – она водит по моей ладони розовым, барби-стайл, ноготком. – Очень-очень умный. Много взлетов, много падений – все уже понемножку в жизни перепробовал. Но одинокий. Ты мечтаешь встретить девушку, чтобы быть с ней вместе на всю жизнь, да, правда?
Тут снова появился Борис, один. Пододвинул стул, уселся. Несколько коротких, задорных фраз на украинском – и вот моя новая подруга уже возвращает очки мне на нос и уходит, успев, правда, стрельнуть у Бориса сигарету и поцеловать его в щеку.
– Ты ее знаешь? – спросил я Бориса.
– Первый раз вижу, – ответил Борис и сам закурил. – Если хочешь, можем идти. Юрий ждет на улице.
8
Была уже глубокая ночь. После клубной сумятицы на заднем сиденье было даже уютно (задушевно теплится приборная доска, тихонько бормочет радио), и мы катались долго-долго, смеялись, болтали, Попчик крепко спал у Бориса на коленях – Юрий тоже вклинивался со своими хриплыми рассказами про детство в Бруклине, про “кирпичи” (застройку), а мы с Борисом пили теплую водку из горла и нюхали кокаин прямо из пакетика, который он вытащил из кармана пальто – пакетик Борис то и дело перебрасывал Юрию.
Работал кондиционер, но в машине все равно было пекло, у Бориса по лицу тек пот, уши полыхали.
– Видишь, – говорил он – пиджак он давно скинул, теперь вот расстегнул запонки, бросил их в карман, закатывал рукава, – это отец твой научил меня прилично одеваться. Я ему за это благодарен.
– Да уж, мой отец нас обоих многому научил.
– Да, – искренне подтвердил он, яростно кивая, никакой тебе иронии, нос рукой вытер, – он всегда выглядел как джентльмен. Потому что – посмотри вон на мужиков в клубе – кожаные пальто, плюшевые треники, как будто только вчера эмигрировали. Куда лучше одеваться просто, вот как твой отец, пиджак хороший, хорошие часы – klássnyy, знаешь, простые такие – и стараться за своего сойти.
– Ну да.
Я уже обратил внимание на часы Бориса, такие детали-то подмечать – моя работа, часы были швейцарские, стоили, наверное, штук пятьдесят, часики европейского плейбоя – на мой вкус уж слишком броские, хотя по сравнению с утыканными драгоценными камнями платиновыми и золотыми глыбами, которые я видел в клубе, так очень даже и строгие. Я заметил, что на запястье у него с внутренней стороны синела вытатуированная звезда Давида.
– Это что? – спросил я.
Он вытянул руку, чтоб я мог рассмотреть:
– IWC. Хорошие часы все равно что кэш в банке. Случись что, всегда заложить можно или продать. Выглядит как нержавейка, но это белое золото. Всегда лучше, когда часы кажутся на вид дешевле, чем есть на самом деле.
– Да нет, я про татуировку.
– А… – Он поддернул рукав, с сожалением глянул на руку, но я уже не смотрел на тату. В машине особого света не было, но следы от иглы я где хочешь опознаю. – Звезда-то? Долгая история.
– Но… – Я знал, что про отметины от уколов спрашивать не стоит. – Ты же не еврей.
– Нет! – возмутился Борис, опуская рукав. – Конечно, нет!
– Ну тогда, сам понимаешь, хочу спросить, почему…
– Потому что я сказал Бобо Сильверу, что я еврей.
– Чего?
– Хотел, чтобы он меня нанял! Ну и соврал.
– Да ладно.
– Да! Правда! Он частенько заходил к Ксандре – крутился возле дома, вынюхивал, как бы его не обставили, типа, а вдруг твой отец не помер, – ну и однажды я набрался духу и заговорил с ним. Предложил свои услуги. Все к чертям катилось, в школе начались проблемы, кого в рехаб упихали, кого вышвырнули – с Джимми надо было развязываться, понимаешь, чем-то другим надо было заняться. Ну да, фамилия у меня, конечно, не ихняя, зато в России кучу евреев зовут Борисами, вот я и подумал – а вдруг? Ну а как он узнает? Я решил, татуха, мол, хорошая идея – убедит его, что я свой. Один мужик мне сотку был должен, вот он мне и набил. Сочинил жирную тоскливую байку про маму мою, польскую еврейку, про семью ее в концлагере, ы-ы-ы – только я ну тупорылый, не знал, что евреям-то татуировки делать нельзя. Ты чего ржешь? – запальчиво спросил он. – Ему нужен был кто-то вроде меня, понял? Я говорю по-английски, по-русски, по-польски, по-украински. Я человек образованный. Короче, он сразу просек, что никакой я не еврей, обсмеял всего, но все равно взял на работу, и это с его стороны было очень любезно.
– Как ты мог работать на мужика, который хотел убить моего отца?
– Да не хотел он твоего отца убивать! Это неправда, несправедливо. Только попугать хотел! Но да, я на него работал, почти год.
– И что за работа?
– Ничего незаконного, хочешь – верь, хочешь – нет. Обычный помощник – мальчик на побегушках, носился туда-сюда. Погуляй с собачками! Забери одежду из химчистки! В тяжелые времена Бобо мне был добрым и щедрым другом – да как отец он был мне, скажу тебе, положа руку на сердце. Уж точно отцовее моего отца. Бобо со мной всегда был честен. Более того. Он ко мне был добр. Я смотрел, как он работает, и многому у него учился. Поэтому ну пусть, что я ношу эту звезду – это в память о нем. А вот, – он засучил рукав до бицепса с шипастой розой и надписью на кириллице, – это в честь Кати, любви моей единственной. Я любил ее сильнее всех на свете.
– Да ты так про всех говоришь.
– Да, но с Катей-то все по правде! Я ради нее по битому стеклу босой пойду! Сквозь ад пройду, сквозь огонь! Жизнь отдам, с радостью! На всем целом свете никого я никогда больше так не полюблю, как Катю – вполовину даже. Она была одной-единственной. Один день с ней – и то счастливым помер бы. Но, – он снова опустил рукав, – нельзя никогда ничье имя на себе накалывать, не то потеряешь этого человека. Я когда эту татуировку делал, еще молодой был, не знал.
9
Кокаина я не нюхал с самого отъезда Кэрол Ломбард, поэтому теперь какой уж тут сон. В шесть тридцать утра Юрий наматывал круги по Нижнему Ист-Сайду с Попчиком на заднем сиденье в роли пассажира (“Свожу его в магазин! Куплю сэндвич с яйцом, сыром и беконом!”), а мы с Борисом, заряженные наглухо, болтали в каком-то отсыревшем круглосуточном баре на Авеню С, где стены были расписаны граффити, а окна затянуты мешковиной, чтоб рассвет в них не лез, Клуб “Али-баба”, Три Доллара за Шот, с 10 утра до полудня – Счастливые Часы, – и старались залить в себя столько пива, чтоб хоть чуть-чуть вырубиться.