– Короче, – говорил Борис. Говорил он очень быстро, постукивая ногой, ерзая на стуле. – Я все думал, как бы ее вернуть. Думал, думал, думал! Конечно, сам я ей больше воспользоваться не могу. Я на ней обжегся очень здорово. Конечно, – он беспокойно завертелся, – я потому-то к тебе и приходил тогда. Отчасти потому, что извиниться хотел. Сказать “сожалею, прости” собственным ртом. Потому что – честно, сожалею. Отчасти потому, что столько шума было в новостях – я тебе хотел сказать, чтоб ты не волновался, потому что ты, может, думаешь – ну, не знаю, что ты там думаешь. Только мне не хотелось, чтоб ты все это услышал и испугался, ничего бы не понял. Стал бы думать, что они на тебя могут выйти. Мне так плохо от этого сделалось. Поэтому-то я и хотел с тобой поговорить. Сказать, что я тебя ни во что не впутал, никто не знает, что мы с тобой связаны. И еще – сказать тебе, что я очень, очень стараюсь ее вернуть. Изо всех сил стараюсь. Потому что, – он приставил ко лбу три пальца, – я на ней сколотил состояние и я очень хочу, чтоб она снова была у тебя, только твоя – ну знаешь, как в старые времена, чтоб она просто была у тебя, только твоя, чтоб ты держал ее в чулане или еще где, вытаскивал и глядел на нее, ну как в старые времена, помнишь? Потому что я знаю, как ты ее любил. Я вообще-то и сам ее полюбил.
Я уставился на него. В свежей вспышке наркотика до меня стало потихоньку доходить, что он говорит.
– Борис, да о чем ты?
– Сам знаешь.
– Нет, не знаю.
– Только не заставляй меня это вслух произносить.
– Борис…
– Я пытался тебе рассказать. Я умолял тебя не уезжать. Если б ты всего один денек подождал, я бы ее тебе вернул.
Бусины все так же щелкали и рябили на сквозняке. Жилистые стеклянные колыхания. Я глядел на него, и меня точно парализовало темным, смутным чувством того, как один сон наползает на другой: жаркий полдень в Трайбеке, перезвон ложек и вилок в ресторане, мне ухмыляется Люциус Рив.
– Нет, – сказал я, покрывшись холодной испариной, оттолкнул стул, закрыл лицо руками. – Нет.
– Что, ты думал, ее отец твой взял? Я вроде как надеялся, что ты так и подумаешь. Потому что он и так уже был в жопе. И так уже у тебя воровал.
Я проскреб пальцами по лицу, поглядел на него, не в силах и слова вымолвить.
– Я ее подменил. Да. Это я был. Думал, ты знаешь. Слушай, ну прости! – сказал он, потому что я так и таращился на него с открытым ртом. – Я ее в школе прятал, у себя в шкафчике. Пошутить хотел, понимаешь? Ну, – слабая улыбка, – может, и не пошутить. Но типа того что-то. Но слушай, – он побарабанил по столу, чтоб привлечь мое внимание, – клянусь тебе, я не собирался ее забирать. Такого плана не было. Откуда мне было знать, что с твоим отцом так выйдет? Если бы ты тогда хоть на ночь остался, – он вскинул руки, – я бы ее тебе отдал, клянусь, отдал бы. Но я никак не мог уговорить тебя остаться. Тебе надо было уехать! Сию же секунду! Уехать! Сейчас, Борис, сейчас! Даже до утра нельзя ждать! Ехать, ехать, вот прямо сейчас! А мне и сказать было страшно, что я наделал.
Я не сводил с него глаз. В горле все разом пересохло, а сердце заколотилось так быстро, что в голове была только одна мысль – надо сидеть потише, может, оно успокоится.
– Ну вот, теперь ты разозлился, – кротко сказал Борис. – Хочешь меня убить.
– Ты что это мне рассказываешь?
– Я…
– То есть как это – подменил?
– Слушай, – он нервно заозирался, – ну прости! Так и знал ведь, не стоило нам вместе гаситься! Знал, что все как-нибудь по-уродски закончится. Но, – он прижал ладони к столу, наклонился ко мне, – честно, я страшно из-за этого переживал. Пришел бы я к тебе, если б не переживал? Окрикнул бы на улице? И если я говорю, что хочу вернуть тебе должок, значит, я серьезно. Я хочу тебе возместить убытки. Потому что, понимаешь, картина мне кучу денег принесла, принесла мне…
– Тогда что же в том свертке, что лежит в хранилище?
– Что? – Он вскинул брови, оттолкнулся от стола и поглядел на меня, задрав подбородок, – Ты серьезно? Столько времени, а ты ни разу?..
Но я не мог ему ничего ответить. Губы у меня шевелились, но звука не было.
Борис хлопнул по столу.
– Ну, ты идиот. То есть ты ее даже не вскрыл? Да как можно было не?..
Я по-прежнему молчал, закрыв лицо руками, поэтому он потянулся ко мне и потряс меня за плечо.
– Правда? – напористо спросил он, пытаясь заглянуть мне в глаза. – Ни разу? Не открыл, чтоб поглядеть?
Из дальнего зала: слабый женский вскрик, пустой, глупый, а за ним такое же глупое уханье мужского хохота. Вдруг громко, как циркулярная пила, заработал блендер в баре и жужжал, кажется, невероятно долго.
– Ты не знал? – спросил Борис, когда грохот наконец прекратился. Из дальнего зала – смех, аплодисменты. – Да как ты не…
Но я ни слова не мог выдавить. Многослойное граффити на стенах, тэги райтеров, каракули, алкаши с глазами-крестиками. В дальнем зале взвился хриплый хор: да-вай, да-вай, да-вай. Передо мной замельтешило столько всего сразу, что я с трудом дух переводил.
– Столько лет? – спросил Борис, слегка нахмурившись. – И ты ни разу?..
– Господи боже.
– Тебе нехорошо?
– Я… – Я помотал головой. – Как ты вообще узнал, что она у меня? Как ты узнал? – повторил я, когда он ничего не ответил. – Ты шарил у меня по комнате? В вещах копался?
Борис посмотрел на меня. Потом запустил обе руки в волосы и сказал:
– Тебе память по пьяни отшибает, Поттер, ты ведь знаешь, да?
– Да ладно, – сказал я, недоверчиво помолчав.
– Нет, я серьезно, – мягко сказал он. – Я алкоголик. Уж я-то знаю! Я с десяти лет алкоголик, с тех самых пор, когда впервые выпил. Но ты, Поттер – ты как мой отец. Вот когда он пьет, то потом бродит в несознанке, сделает что-то, а назавтра и не вспомнит. Разобьет машину, меня отлупит, ввяжется в драку, очнется с переломанным носом или вообще в другом городе на вокзальной скамейке…
– Я ничего такого не делаю.
Борис вздохнул:
– Да, конечно, но память у тебя отшибает. Так же, как и у него. Я не говорю, что ты, мол, делал что-то плохое или буйствовал, ты не буйный, не как он, но знаешь – а, ну вот, например, как в тот раз, когда пошли в “Макдональдсе” играть в песочницу, в детский уголок, и ты так напился, лежишь на этой дутой штуке, а дамочка взяла и вызвала к тебе полицию, и мне пришлось быстро тебя оттуда утаскивать, мы полчаса стояли в “Уолмарте” и делали вид, что карандаши выбираем, а потом сели на автобус, потом сидели на остановке, и ты про эту ночь ничего не помнишь? Ни капельки? “«Макдональдс», Борис? Какой «Макдональдс?»” Или, – сказал он, щедро нюхнув, перебивая меня, – или вот когда ты нажрался просто вдрызг и заставил меня тащиться с тобой “гулять по пустыне”? Ладно, пошли мы гулять. Хорошо. Только ты такой бухой, что на ногах не держишься, а на улице жара сорок градусов. И ты, значит, устал гулять и ложишься в песочек. И просишь, чтоб я оставил тебя там умирать. “Брось меня, Борис, брось меня”. Помнишь?