– Да, об этом я тоже подумал, – серьезно сказал Энди, развернув свой стул от письменного стола, чтобы посмотреть на меня. – Хотя они, по крайней мере, не замышляют тебя убить – наследство-то не поставлено на карту.
– Наследства нет, это точно.
– Знаешь, что я могу тебе посоветовать?
– Нет, что?
– Мой тебе совет, – сказал Энди, почесывая нос ластиком на кончике карандаша, – как только попадешь в эту свою новую школу в Мэриленде, учись изо всех сил. У тебя есть преимущество – ты на год впереди всех. А это означает, что школу ты окончишь в семнадцать. Подавай на стипендию, и уже через четыре, а может, и три года, тебя уж там и не будет – отправишься, куда захочешь.
– Оценки у меня не блестящие.
– Верно, – серьезно сказал Энди, – но только потому, что ты не трудишься. И думаю, можно с успехом предположить, что в новой школе многого от тебя не потребуется.
– Уж я надеюсь.
– Ну, послушай, это общественная школа, – сказал Энди. – В Мэриленде. Без наезда на Мэриленд. Ну, то есть у них там есть Лаборатория прикладной физики и Научный институт космического телескопа при университете Джонса Хопкинса, и это не говоря уже о Центре космических полетов Годдарда в Гринбелте. Короче, у этого штата отличные связи с НАСА. В конце начальной школы тогда на тестировании ты сколько набрал?
– Не помню.
– Ладно, не хочешь говорить – не говори. Я к чему это все, к тому, что если закончишь с хорошими оценками в семнадцать, а может, и в шестнадцать, если поднапряжешься, то потом сможешь уехать в какой хочешь колледж.
– Три года – это долго.
– Для нас долго. Но в общей картине – вовсе нет. Ну, то есть, – рассудительно завел Энди, – взять хоть какую-нибудь тупую зайку вроде Сабины Ингерсолл или этого придурка Джеймса Вилльерса. Да хоть сраного Форреста Лонгстрита.
– Они все не бедные. Я отца Вилльерса вон видел на обложке “Экономиста”.
– Не бедные, но тупые, как диванные валики. Погляди только, Сабина такая дура, что непонятно, как она и ходить-то научилась. Не будь она из богатой семьи и если б пришлось самой крутиться, она бы, ну, наверное, проституткой стала. А Лонгстрит – да он просто забился бы в угол и сдох там от голода. Как хомячок, которого забыли покормить.
– Ты меня в тоску вгоняешь.
– Я говорю только, что ты умный. И взрослые тебя любят.
– Чего? – с сомнением переспросил я.
– Правда, – ответил Энди своим невыносимым тусклым голосом. – Ты запоминаешь все имена, глядишь в глаза, типа, как надо, когда надо – жмешь руки. В школе все ради тебя наизнанку выворачиваются.
– Да, но… – Мне не хотелось говорить, что это все только потому, что у меня мать умерла.
– Не тупи. Тебе и убийство с рук сойдет. У тебя мозгов хватает, мог бы и сам до всего дойти.
– Что ж ты тогда никак в парусный спорт не врубишься?
– Да врубаюсь я, – мрачно сказал Энди, снова раскрывая свои прописи по хирагане. – Я еще как врубаюсь, что в худшем случае меня ждут четыре адовых лета. Три, если папа разрешит поступить в колледж в шестнадцать. Два, если перед выпускным классом стисну зубы и запишусь в “Горную школу” на летнюю программу по органическому земледелию. И после этого ноги моей не будет на палубе.
11
– Тяжело с ней говорить по телефону, увы, – сказал Хоби. – Этого я не ожидал. Как-то с ней все совсем нехорошо.
– Нехорошо? – переспросил я.
И недели не прошло, а я, хоть и вовсе не собирался возвращаться к Хоби, каким-то образом снова очутился у него: сидел за кухонным столом и ел его второе угощение, которое на первый взгляд было похоже на черный ком земли из цветочного горшка, но на деле было восхитительной массой из имбиря и инжира со взбитыми сливками, которая была посыпана мельчайшей горьковатой стружкой апельсиновой цедры.
Хоби потер глаза. Когда я приехал, он чинил в подвале стул.
– Ужасно злит, конечно, – сказал он. Волосы у него были убраны с лица, очки свисали с шеи на цепочке. Он снял и повесил на крючок черный рабочий халат и остался в поношенных, перепачканных растворителем и воском вельветовых штанах и застиранной хлопковой рубахе с завернутыми до локтей рукавами. – Маргарет сказала, что она проплакала три часа кряду, после того как в воскресенье вечером поговорила со мной по телефону.
– Ну так почему бы ей не вернуться?
– Вот честно, если б я только знал, как все поправить, – сказал Хоби. Он сидел за столом, угрюмый, деловитый, распластав по столешнице белые узловатые ладони – было что-то этакое в рисунке его плеч, что наводило на мысли о добродушном коняге-тяжеловозе или, может, рабочем, который завернул в паб после долгой смены. – Я думал, может, слетать туда к ней, навестить, но Маргарет говорит – не надо. Она, мол, тогда вовсе там не обвыкнется, если я буду рядом торчать.
– А по-моему, вам все равно надо поехать.
Хоби приподнял брови.
– Маргарет наняла какого-то психотерапевта – похоже, какую-то знаменитость, который использует лошадей при лечении таких вот травмированных детей. Ну да, Пиппа любит животных, но даже если б она была совершенно здорова, то вряд ли бы хотела целыми днями торчать на улице и кататься на лошадях. Она всю свою жизнь провела на уроках музыки и в музыкальных залах. Маргарет так и превозносит музыкальную программу в их церкви, но вряд ли Пиппу заинтересует любительский детский хор.
Я отодвинул в сторону стеклянную тарелку (выскреб все дочиста).
– А почему Пиппа ее до сих пор не знала? – осторожно спросил я, а потом, когда он ничего не ответил, прибавил: – Это все из-за денег?
– Не то чтобы. Хотя да. Ты прав. В каком-то смысле дело и было в деньгах. Видишь ли, – сказал он, склонившись ближе – руки на столе, большие, выразительные, – у отца Велти было трое детей. Велти, Маргарет и мать Пиппы, Джульетта. И все от разных матерей.
– Ага.
– Велти – старший. Казалось бы – старший сын, все дела, верно? Но он лет в шесть подхватил туберкулез позвоночника – родители были в Асуане, а нянька не поняла, насколько все серьезно, и его слишком поздно отвезли в больницу, мальчик он был, насколько я понимаю, умненький и симпатичный, но старый мистер Блэквелл был не из тех, кто снисходительно относится к слабым и увечным. Отослал его к родне в Америку и думать о нем забыл.
– Ужас какой! – Такая несправедливость меня поразила.
– Да. Ну, то есть Маргарет тебе, конечно, другую картинку нарисует, но отец Велти человек был тяжелый. В любом случае, после того как Блэквеллов выслали из Каира – хоть, “выслали”, наверное, не самое подходящее слово. Когда Насер пришел к власти, всем иностранцам было велено покинуть Египет – отец Велти был в нефтяном бизнесе, и, к счастью, у него были и деньги, и собственность за границей. Иностранцам запретили вывозить деньги и ценности из страны.