– Ну, как бы там ни было… – Он вытащил очередную сигарету. – Так, что-то я отвлекся. Дело в том, что Велти почти и не знал Маргарет, которая была его добрых лет на двенадцать моложе. Мать Маргарет была богатой наследницей, родом из Техаса, у нее своих денег была куча. Это был последний брак старого Блэквелла и самый долгий из всех – послушать Маргарет, так роман века. Известная супружеская чета из Хьюстона: выпивка рекой да частные самолеты, сафари в Африке – отец Велти обожал Африку, даже после того, как ему пришлось уехать из Каира, то и дело туда ездил.
– Как бы там ни было, – вспыхнула спичка, он кашлянул и выпустил облако дыма, – Маргарет была папиной принцессой, зеницей ока, все такое. Но он все равно, на протяжении всего брака, не проходил мимо гардеробщиц, официанток, дочек друзей – и в какой-то момент, когда ему было за шестьдесят, сделал ребенка своей парикмахерше. И этим ребенком была мать Пиппы.
Я промолчал. Когда я учился во втором классе, был знатный скандал (по дням расписанный на страницах светской хроники “Нью-Йорк Пост”), когда у отца одного из моих одноклассников обнаружился ребенок – не от матери Эли, это привело к тому, что почти все матери в классе встали на ту или иную сторону и, пока ждали нас вечерами возле школы, друг с другом не разговаривали.
– Маргарет была в колледже, в Вассаре, – отрывисто продолжил Хоби. Хоть он и говорил со мной как со взрослым (и мне это нравилось), тема разговора явно не доставляла ему удовольствия. – По-моему, она после этого с отцом пару лет не разговаривала. Старик Блэквелл пытался откупиться от парикмахерши, но скупость взяла верх, ну, она всегда брала верх, когда дело касалось родни. И потому-то Маргарет – Маргарет с Джульеттой, матерью Пиппы, и не встречались ни разу, разве что в зале суда, когда Джульетта была еще младенцем. Отец Велти в результате так возненавидел парикмахершу, что в завещании прямым текстом прописал, что ей с Джульеттой ни цента от него не достанется, кроме каких-то жалких крох, по закону положенных на содержание ребенка. Но вот Велти… – Хоби затушил сигарету. – Старый мистер Блэквелл насчет Велти слегка оттаял и в завещании его не обделил. И пока тянулась вся эта юридическая чехарда с завещанием – много-много лет, Велти все сильнее и сильнее переживал за задвинутого в сторону и брошенного ребенка. Матери Джульетта была не нужна, родне матери она не нужна была тоже, и уж точно не нужна она была старику Блэквеллу, да, по правде сказать, и Маргарет, и ее мать только бы обрадовались, если б она очутилась на улице. Ну и парикмахерша опять же уходила на работу, оставляла девочку одну в квартире – куда ни кинь, везде плохо.
– Велти был совсем не обязан вмешиваться, но человек он был чувствительный, одинокий и детей любил. Когда Джульетте – Джули-Энн, как ее тогда звали – было шесть лет, он пригласил ее сюда погостить.
– Сюда? В этот дом?
– Да, сюда. Но потом лето прошло, пришло время отправлять ее домой, она рыдала, не хотела уезжать, мать не брала трубку, и он сдал билеты на самолет и стал обзванивать окрестные школы, чтоб записать ее в первый класс. Официально они это никак не оформляли – Велти, как говорится, боялся раскачивать лодку, но почти все обычно сразу думали, что это его ребенок и в подробности не вдавались. Ему было уже за тридцать, в отцы он ей спокойно годился. Да он и был ей отцом – почти во всех отношениях.
– Ну да ладно, – сказал он другим тоном, подняв на меня глаза. – Ты говорил, что хочешь заглянуть в мастерскую. Ну что, пойдем?
– Да, пожалуйста, – сказал я. – Я с удовольствием.
Он там трудился над перевернутым стулом и, когда я пришел, встал, потянулся и сказал, что не прочь сделать перерывчик, но мне совсем не хотелось идти наверх, ведь в мастерской было так волшебно, так интересно – то была настоящая пещера с сокровищами, куда просторнее внутри, чем казалась снаружи, свет туда сочился сквозь высокие окна – ажурный, узорчатый, повсюду лежали загадочные инструменты, названий которых я не знал, и заманчиво, остро пахло лаком и пчелиным воском. Даже стул, который он чинил – спереди у него были козлиные ножки с копытами – казался не столько предметом мебели, сколько зачарованным существом, будто вот-вот перевернется, спрыгнет с его верстака и зацокает по улице.
Хоби снял с крючка рабочий халат, надел его. Несмотря на всю его мягкость и несуетливость, сложен он был так, будто зарабатывал на жизнь тем, что ворочал холодильники или разгружал вагоны.
– Итак, – сказал он, ведя меня вниз по лестнице, – “Магазин-в-магазине”.
– То есть?
Он рассмеялся.
– Arrière-boutique [24] . То, что видят покупатели, – это сцена, лицевая сторона, но вся важная работа делается тут, внизу.
– Понятно, – сказал я, глядя вниз, на лабиринт у подножья лестницы: светлое дерево будто мед, темное – как застывшая патока, в слабом свете – всполохи латуни, серебра, позолоты. Как и возле Ноева ковчега, все предметы мебели составлены рядом с себе подобными: стулья со стульями, кушетки с кушетками, часы с часами, а напротив тянутся строгие ряды бюро, столов, комодов. Обеденные столы в центре расчертили пространство на узкие, лабиринтообразные дорожки, по которым надо было протискиваться боком. В дальнем конце комнаты плотной стеной – рама к раме – висели старые потемневшие зеркала, теплясь серебристым отсветом старинных бальных залов и собраний при свечах. Хоби оглянулся на меня. Заметил, до чего я рад.
– Любишь старые вещи?
Я кивнул – да, правда, я люблю старые вещи, хотя раньше об этом даже не догадывался.
– Тогда у Барбуров для тебя много интересного найдется. Подозреваю, что их чиппендейл или “королева Анна” не хуже того, что в музеях выставляют.
– Ну да, – нерешительно ответил я. – Но здесь все по-другому. Приятнее, – уточнил я, если он вдруг не понял.
– Это как?
– Ну, то есть, – я крепко зажмурился, пытаясь собраться с мыслями, – тут, тут здорово, столько много стульев – одни, другие… понимаете, будто разные характеры видишь. Ну вот, вот этот, – я не знал подходящего слова, – ну, он почти дурацкий, но в хорошем смысле слова, такой свойский. А вот тот – скорее нервный, тот, с длинными вытянутыми ножками…
– Смотри-ка, а на мебель у тебя глаз наметан.
– Ну-у… – От комплиментов я терялся, никогда не знал, как надо на них реагировать, только и мог притворяться, что ничего не слышал. – Когда они вот так выстроены вместе, сразу видно, как они сделаны. А у Барбуров, – я толком и не мог объяснить – не знаю, все больше напоминает инсталляции с чучелами животных, как в Музее естественной истории.
Он расхохотался, и его мрачность и тревога тотчас же улетучились, все добродушие сразу почувствовалось, проступило.
– Нет, ну правда, – я упорно гнул свою мысль, – она все так устроила – все столы отдельно, все подсвечены, все расставлено так, что руками, мол, не трогать, – как диорамы, которые они там ставят вокруг какого-нибудь яка, чтобы показать его среду обитания. Симпатично, да, но… – я указал на спинки выстроившихся вдоль стены стульев. – Вот это лира, а вон тот – как ложка, а этот вот… – Я очертил дугу в воздухе.