– Что значит – ты нечаянно?
Борис, с удивленным видом:
– Она сама нарвалась!
– Сама нарвалась, – повторил я.
– Слушай, только потому, что ты меня к ней ревнуешь…
– Да пошел ты в жопу! – прервал его я. – Срать я хотел на вас с Котку, у меня без вас проблем хватает. Да ты ей хоть мозги вышиби, мне все равно.
– Господи, Поттер, – внезапно посерьезнел Борис. – Он опять приходил? Мужик тот?
– Нет, – ответил я, помолчав. – Пока нет. Ну, то есть да пошло оно все, – добавил я, потому что Борис не сводил с меня глаз. – Это его проблема, не моя. Пусть выпутывается.
– Сколько он задолжал?
– Без понятия.
– Ты не можешь ему денег достать?
– Я?
Борис отвел взгляд. Я ткнул его в руку.
– Нет, Борис, ты о чем вообще? Могу ли я достать для него денег? Ты вообще про что? – стал я расспрашивать, когда он замолчал.
– А, забей, – быстро ответил он, откинулся подальше на стуле, и больше я не смог его ни о чем спросить, потому что тут вошла Спирсецкая, вся заряженная на обсуждение тоскливого “Сайласа Марнера”, на том все и кончилось.
12
Вечером отец пришел домой пораньше, с пакетами еды навынос из его любимого китайского ресторана – с двойной порцией моих любимых острых дим-самов – и был в таком хорошем настроении, как будто мистер Сильвер и все вчерашнее мне только приснилось.
– Так… – заговорил было я, но умолк.
Ксандра доела спринг-роллы и теперь споласкивала бокалы у раковины, но при ней я особо раскрыть рта не мог.
Он расплылся в такой типичной папиной улыбке – в улыбке, из-за которой стюардессы его, бывало, пересаживали в бизнес-класс.
– Так – что? – спросил он, отодвинув в сторону коробку с креветками по-сычуаньски, потянувшись за печеньем с предсказаниями.
– Эээ… – У Ксандры шумела вода. – Ты все разрулил?
– Что, – непринужденно переспросил он, – ты про Бобо Сильвера, что ли?
– Бобо?
– Слушай, ты, я надеюсь, не распереживался из-за этого. Не распереживался ведь?
– Ну…
– Бобо, – рассмеялся он, – да у него прозвище – “Джентльмен”. Он и вправду приятный парень, да ты и сам с ним разговаривал, просто мы чуток повздорили, всего-то.
– А что значит – пять очков?
– Слушай, тут простое недоразумение. Понимаешь, – сказал он, – люди эти – как персонажи в книжке. У них тут свой язык и свое представление о том, как дела делаются. Но знаешь что, – он рассмеялся, – когда я с ним встретился в “Цезаре”, в конторе у него, как Бобо говорит – возле бассейна в “Цезаре”, – ну, короче, встретился я с ним, и знаешь, что он все повторял? “До чего славный у тебя парнишка, Ларри”. “Настоящий маленький джентльмен”. В общем, не знаю, что ты ему там наговорил, но я перед тобой в долгу.
– А-а, – откликнулся я ровным голосом, подкладывая себе риса. Но внутри я так и хмелел от того, что настроение у него так улучшилось – тот же прилив облегчения я чувствовал в детстве, когда кончалось молчание, когда его шаги вновь делались легкими и слышно было, как он смеется, как напевает что-то у зеркальца для бритья.
Отец с хрустом разломил надвое печенье с предсказаниями, засмеялся.
– Смотри-ка, – сказал он, смяв предсказание в шарик и перебросив его мне. – Интересно, кто только в Чайнатауне это все придумывает?
Я прочел вслух: “У вас необычное приспособление для неудачи, ведите осторожно”.
– Необычное приспособление? – спросила Ксандра, подходя к нему сзади, обнимая его за шею. – Звучит как-то развратно.
– Ах, – отец повернулся и поцеловал ее. – Развратный ум. Вот секрет вечной молодости.
– Ну еще бы.
13
– Я тебе тогда тоже губу разбил, – сказал Борис, который явно чувствовал себя виноватым из-за того случая с Котку, иначе с чего бы еще он вдруг ни с того ни с сего завел об этом разговор, прервав утреннее компанейское молчание в автобусе.
– Ну да, а я тебя башкой об стену приложил.
– Но я не хотел!
– Чего – не хотел?
– Губу тебе разбивать!
– А ей хотел?
– Ну, в какой-то степени да, – уклончиво ответил он.
– В какой-то степени.
Борис сердито выдохнул:
– Я ей сказал, что очень сожалею! Сейчас у нас с ней все в порядке, без проблем! И потом, тебе-то какое дело?
– Это ты разговор завел, не я.
С минуту он странно, расфокусированно глядел на меня, потом рассмеялся.
– Хочешь, кое-что скажу?
– Что?
Он склонил ко мне голову:
– Мы с Котку вчера ночью трипанули, – тихонько сказал он. – Нажрались кислоты вместе. Было круто.
– Правда? Где достали? – Экстази было легко в школе достать, мы с Борисом его пробовали раз десять, то были волшебные, немые ночи, когда мы с ним шатались по пустыне, дурея от одного вида звезд – но кислоты никто из нас еще не ел.
Борис почесал нос:
– А, короче… Мать ее знает этого страшенного старика, Джимми, который работает в оружейном магазине. Толкнул нам пять марок – не знаю, почему я купил пять, надо было шесть брать. В общем, у меня есть еще. Господи, до чего было классно.
– Правда? – теперь, приглядевшись к нему, я увидел, что зрачки у него чудные, расширенные. – Ты и сейчас под кайфом?
– Ну может, капельку. Я спал всего часа два. В общем, мы с ней совсем помирились. Было, знаешь – в общем, даже цветочки на постельном белье ее мамаши нам улыбались. И мы сами стали этими цветами, и поняли, как сильно любим друг друга, и как мы друг другу нужны, что бы там ни случилось, и как все уродское, что было между нами, на самом деле было проявлением любви.
– Ух ты, – сказал я, похоже печальнее, чем намеревался, потому что Борис свел брови и посмотрел на меня.
– Ну? – спросил я, когда он так и не отвел взгляда. – Что?
Он моргнул и покачал головой.
– Нет, так и вижу прямо. У тебя вокруг головы – дымка грусти, что-то типа того. Ты вроде как солдат, исторический деятель какой-то, который выходит на поле боя, а в голове у него все эти глубокие мысли вертятся…
– Борис, ты обдолбан просто в хлам.
– Не, не очень, – сонно ответил он. – Я как будто включаюсь и выключаюсь. Но если вот так глаз скосить, отовсюду так и сыплются разноцветные искорки.
14
Прошла неделя или около того, ничего не случилось – ни с отцом, ни на фронте Борис-Котку, – и я решил, что, пожалуй, можно уже принести наволочку домой. Вытаскивая ее из шкафчика, я заметил, до чего она стала объемной и тяжелой, а когда у себя в комнате вытащил картину из наволочки, то понял почему. У меня точно все мозги отшибло, когда я заворачивал картину и заклеивал ее – толстый газетный слой, а сверху целая бобина широкой, сверхпрочной, армированной клейкой ленты, – когда я психовал под кайфом, это мне казалось осмотрительным, но теперь, при трезвом свете дня, казалось, что оборачивал ее кто-то сумасшедший и/или бездомный – я забинтовал ее, как мумию, клейкой ленты было столько, что картина даже перестала быть квадратной, даже уголки стали круглыми. Я достал самый острый кухонный нож и принялся отпиливать уголок – сначала с опаской, боясь, что нож соскользнет и повредит картину, а затем все более и более энергично. Но я продрался только через половину слоя где-то сантиметров в семь, как руки у меня заныли, и тут я услышал, что пришла Ксандра – я засунул картину обратно в наволочку и снова прилепил ее к изголовью, до тех пор пока отец с Ксандрой не уйдут куда-нибудь надолго.