Соло-гитарист уже навесил гитару на ремень; он и ударник говорили теперь с техником, и все трое склонились над каким-то предметом оборудования на полу. Из зала одобрительно закричали, потом крики затихли. Я глядела на толпу, на людей, в ожидании концерта стоящих к нам спиной, в основном мужчин, держащих в руках кружки и бокалы. Неужто кто-нибудь из них мог быть из А-4 – службы физического наблюдения? Я в этом сомневалась.
– Неужто ты думаешь, что за тобой следят? – спросила я.
– Нет, не за мной, за тобой.
Я искренне рассмеялась.
– Да это просто смешно.
– Серьезно, это «сторожа», служба физического наблюдения, причем с тех самых пор, как ты поступила на работу. Возможно, они были в твоей комнате, поставили жучок. Сирина, не переставай улыбаться.
Я снова посмотрела на публику. Волосы до плеч носили тогда лишь немногие мужчины, а ужасные усы и длинные бакенбарды еще не вошли в моду, поэтому в зале было немало подозрительных субъектов. Мне кажется, я насчитала с полдюжины таких типов. А потом вдруг каждый, кто находился в зале, стал внушать мне подозрение.
– Но, Шерли, почему?
– Я думала, ты сможешь мне объяснить.
– Нечего объяснять, ты все выдумала.
– Гляди, мне нужно кое-что тебе рассказать. Я сделала глупость, и мне стыдно. Не знаю, как тебе сказать. Я собиралась вчера, но потом сдали нервы. Но я должна быть с тобой честна. Я осрамилась.
Она глубоко вздохнула и потянулась за сигаретой. Руки у нее дрожали. Мы посмотрели на оркестр. Ударник уселся на место, отрегулировал педальную тарелку и отбил ритмическую фигуру щетками. Шерли, наконец, выговорила:
– Прежде чем мы отправились убирать дом, они меня вызвали. Питер Наттинг, Тапп, этот противный парень Бенджамин или как его там.
– Боже мой, почему?
– Они все объяснили. Сказали, что довольны мной, что есть возможность повышения, усыпили бдительность. Потом сказали, что им известно о нашей тесной дружбе. Наттинг спросил, слышала ли я от тебя что-нибудь необычное или подозрительное. Я сказала, что нет. Они спросили, о чем мы беседуем.
– Господи, и что ты им сказала?
– Следовало послать их к чертям, но мне не хватило мужества. Скрывать было нечего, так что я сказала им правду, сказала, что мы говорим о музыке, друзьях, семье, о прошлом, просто болтаем – ничего особенного.
Она посмотрела на меня укоризненно.
– Ты бы поступила так же.
– Не уверена.
– Если бы я промолчала, у них это вызвало бы еще больше подозрений.
– Ну хорошо, что дальше?
– Тапп спросил, говорили ли мы когда-нибудь о политике. Я ответила отрицательно. Он сказал, что в это ему трудно поверить, я же отвечала, что таковы факты. Некоторое время мы шли по кругу. Потом они сказали, ладно, они хотят обратиться ко мне с очень деликатным поручением. Это исключительно важно, и они будут мне очень признательны, если я выполню это поручение и так далее, и тому подобное. Знаешь ведь, как они скользко умеют разговаривать.
– Думаю, знаю.
– Они попросили меня вступить с тобой в политическую беседу и выдать себя за скрытую левачку, вывести тебя на откровенный разговор, узнать твои взгляды и…
– Доложить им.
– Да. Мне стыдно. Но не дуйся, я с тобой предельно откровенна, и не забывай улыбаться.
Я пристально глядела на нее, на ее полное лицо с разбросанными по щекам веснушками. Я пыталась ее возненавидеть. Мне почти это удалось.
– Сама улыбайся. Притворство – это по твоей части.
– Прости меня.
– То есть весь тот разговор… ты была на работе.
– Послушай, Сирина, я голосовала за Хита, так что да, я была на работе и я ненавижу себя за это.
– А пролетарский парадиз близ Лейпцига – это ложь?
– Нет, я действительно ездила туда от школы, скучнейшее место, и я каждый день рвалась домой, рыдала как младенец. Но послушай, ты же все верно сделала, ты все правильно сказала.
– А ты взяла и настучала!
Теперь она смотрела на меня очень печально, покачивая головой.
– В том-то и дело, что нет. Тем вечером я пошла к ним и сказала, что не могу это делать, что играть в эти игры не буду. Я даже не сказала им, что у нас состоялся разговор, я сказала, что не собираюсь доносить на подругу.
Я отвернулась. Теперь пришел мой черед смутиться, потому что я хотела бы, чтобы она сказала им, чтобы она передала им мои слова. Но я не могла сказать это Шерли. С минуту мы молча пили джин. Тем временем уже бас-гитарист возился на полу с какой-то соединительной коробкой, которая, наверное, отказывалась работать. Я осмотрелась, но никто в пабе не глядел в нашу сторону.
– Если они знают, что мы друзья, то они должны были догадаться, что ты передашь мне их просьбу.
– Точно, они посылают тебе сигнал, может быть, они тебя предостерегают. Я была с тобой откровенна, теперь скажи ты, почему ты их интересуешь?
Я, разумеется, этого не знала, но она меня рассердила. Я не хотела выглядеть неискушенной. Нет, более того, я хотела, чтобы ей казалось, будто эти вопросы я предпочитаю не обсуждать. И потом, я не была уверена, что могу ей верить.
Вместо этого я спросила:
– Итак, тебя уволили, потому что ты отказалась стучать на подругу?
Она долго вытаскивала свои сигареты, предложила мне, закурила сама. Мы заказали еще выпить. Мне больше не хотелось джина, но мысли мои были в смятении. Изобретательности не хватало, так что мы заказали две порции того же. У меня почти закончились деньги.
– Не хочу об этом больше, – сказала Шерли. – Короче говоря, все, в конторе моя карьера закончилась. Но я и не думала, что она продлится долго. Поживу дома, буду приглядывать за отцом, он в последнее время какой-то рассеянный, буду помогать ему в магазине. Кто знает, может, что-нибудь напишу. Но послушай, может быть, ты объяснишь мне, что происходит?
Затем в приливе нежности, вероятно, вспомнив лучшие дни нашей дружбы, она взялась за лацкан моего жакета и чуть потрясла, будто пытаясь привести меня в чувство.
– Ты во что-то вляпалась. Это безумие, Сирина. Они выглядят и говорят, как дядьки из телевизора, и так оно и есть, но они могут быть подлыми, в этом они преуспели, они – подлые.
– Посмотрим.
Я была страшно встревожена, но мне хотелось ее наказать, заставить ее волноваться за меня. Я почти готова была убедить себя, что у меня есть некий секрет.
– Сирина, ты можешь мне доверять.
– Слишком сложно, да и с какой стати я должна тебе рассказывать? Что ты можешь сделать, ты на дне коробки, как и я, ну, или была.
– Ты что, общаешься с русскими?