Озаренный этой последней спасительной надеждой, он развернул машину и направил ее к Старо-Марковскому кладбищу, где находилась могила матери.
Кладбище было тихим, солнечным, с высокими елями, среди которых темнел мрамор, пестрели цветами могилы, редкие посетители ухаживали за цветами или сидели на лавочках за железными оградками, пребывая в благоговейной печали. В высоких вершинах, невидимые, пели две птицы, словно оповещали одна другую о появлении Лемехова. Он шел по аккуратным дорожкам, среди знакомых памятников, ожидая, когда его слабо коснется тепло. То, что исходило от матери, которая издалека слышала приближение сына.
Он миновал памятник какому-то армянину, видимо картежному игроку, который был высечен в рост на мраморной плите, и у его ног рассыпалась колода карт. Прошел мимо памятнику какому-то ветерану в военно-морской форме с наградными колодками. Ожидаемого тепла все не было, и он удивлялся, почему мать не встречает его.
Увидел знакомый крест и розовый камень с материнским именем. Над могилой пламенели оранжевые цветы распустившейся лилии. Папоротники, которые весной раскрывали свои косматые спирали, теперь превратились в зеленые пышные перья. Вся земля внутри оградки была в перистых листьях. Они слабо колыхались от ветра. Но не было тепла, не было слабого свечения в воздухе, которым мать встречала его, окружала своей нежностью и умилением.
Он вошел в оградку и сел на лавочку, стараясь не потревожить папоротники.
– Мама, это я, – тихо произнес он, ожидая услышать отклик. Быть может, она, как это бывало с ней во время болезни, задремала и не услышала его появления. – Это я, мама.
Но отклика не было. Не было тепла. Воздух был прохладный, пахнул землей, хвоей, в нем редко перекликались высокие птицы, но материнского тепла не было.
– Мам, я пришел.
Он старался ее разбудить, напоминал о себе. Напоминал, как в детстве они вышли в метро на станции «Площадь Революции», и он с изумлением рассматривал бронзовые скульптуры матросов, солдат и рабочих, их револьверы, винтовки, и темная бронза в нескольких местах сияла от множества людских прикосновений.
– Мама, это я.
Он напоминал, как вместе они шли по осенней вечереющей улице мимо ампирных чахоточных клиник, где в черных деревьях истошно кричали вороны, и мама показала ему памятник Достоевскому, горький и страшный. Безумец выбежал в больничном халате и шлепанцах под черные сплетения ветвей, с криками воронья.
– Мама, это я, Женя!
Он умолял, чтобы она проснулась, подняла свою седую голову, устремила на него свои серые любящие глаза, и он станет гладить ее усталую руку, поправлять на ногах теплый плед.
– Мамочка, это я!
Не было тепла, а был холод. Солнце скрылось, дул холодный ветер, волновал перья папоротников. Начинался дождь. Мать не принимала его. Отдалилась от него. Чуралась его. Не пускала под свой сберегающий покров.
Он звал ее:
– Мама, мама!
Рыдал, и тяжелый дождь бил его сквозь еловые ветки, и от могилы исходил ледяной холод.
Он вел машину почти вслепую, плутал среди поселков, утыкался в тупики, и вдруг очутился в лесном массиве, перед бетонными брусками, которые преграждали въезд на лесную дорогу. Сама дорога, покрытая голубоватым асфальтом, уходила вдаль, и на ней по-стрекозиному вспыхивали спицы велосипедистов. Лемехов узнал эту дорогу. Еще недавно, весной, он гулял здесь вместе с Верхоустиным, и тот рассказывал ему о таинственном ордене «Желудь», который должен был составить глубинную мощь партии «Победа». Тогда дорога была окутана сиреневой дымкой, на обочине в зеленоватой воде плавали бирюзовые лягушки, цвели ивы, и гудели в золотых цветах шмели. Теперь огромные зеленые дубы во всей красоте могучей листвы обступали дорогу. Лемехов, чувствуя, как неясные силы влекут его на эту дорогу, переступил бетонные бруски и двинулся в светлой просеке.
Редкие велосипедисты проносились мимо. Там, где прежде стояла талая вода, теперь цвели белые цветы. С деревьев проливались тягучие свежие ароматы. Он шел, всматриваясь в даль, испытывая мучительную тревогу, исполненный больного ожидания. Почти не удивился, когда вдали на дороге возник человек. Еще неразличимо было его лицо. Была неясна его походка. Иногда казалось, что он останавливается и поворачивает вспять. Иногда казалось, что он идет, не касаясь земли. Лемехов тянулся к нему, уже зная, с кем ему уготована встреча.
Они поравнялись. Верхоустин, худощавый, в легком костюме, в широкополой шляпе, сиял васильковыми глазами. Поклонился Лемехову, коснувшись шляпы.
– Здравствуйте, Евгений Константинович.
Лемехов смотрел на худое лицо, в котором играл таинственный металлический отсвет. Тонкие губы чуть улыбались. Синева глаз имела неземную природу.
Лемехов ощущал, как все в нем начинает перестраиваться, мучительно подчиняясь воле этих колдовских глаз.
– Каким образом вы меня отыскали? – произнес Лемехов, чувствуя, как трудно даются ему слова.
– Это было не трудно. С того момента, когда вы сошли с самолета, оказались в ВИП-зале и получили известие об отставке, вы стали источником столь мощного излучения, что открылась возможность фиксировать ваши перемещения на дисплее. Было видно, как вы направились в Дом правительства, затем в ресторан «Боттичелли», затем в Олимпийский центр в партийный штаб. Я видел вас на набережной, где вы встречались с женщиной. В психиатрической клинике, где столь неудачно прошла ваша встреча с женой. У резиденции Патриарха, где получили отповедь фанатичного монаха. Затем вы отправились в церковь к Державной, где на вас набросился безумный Колька Кривой. А оттуда вы навестили могилу матушки, царствие ей небесное. От Старо-Марковского кладбища было недалеко до этой дороги. И вот мы встретились.
Губы Верхоустина слегка улыбались, и трудно было понять, являются ли его слова тонкой насмешкой над Лемеховым или это горькая улыбка сострадания.
– Почему вы не появились раньше, если знали о моей катастрофе?
Лемехов испытывал цепенящее чувство. Из синих глаз Верхоустина проливалась сила, не имевшая определения в земной реальности, она исходила из других миров, завораживала и душила. Было бессмысленно ей противиться. Ее власть была беспредельна. Она была ни доброй, ни злой, она была неодолимой.
– Почему вы не явились раньше? – бессильно произнес Лемехов.
– Я ждал, когда разрушительная цепная реакция, которая вас захватила, осуществится во всей полноте. Когда в вас не останется ни одной уцелевшей клетки, ни одного живого органа и вас ничто не спасет. Теперь эта реакция завершилась. Вы истреблены и не подлежите восстановлению.
Лемехов чувствовал себя бабочкой, которую насадили на булавку и поместили в расправилку. Вонзают тонкое острие, раздвигают крылья, накладывают ленты бумаги, закрепляя на деревянном распятии. И огромные глаза надвинулись сверху, рассматривают узор и орнамент, голубые вкрапления и красные метины, предсмертное дрожание усиков и пульсирующую спираль хоботка.