– Нет, – едва слышно ответил Лемехов.
Ему хотелось скрыться, исчезнуть, вернуться туда, где его не было, где он был каплей живой материи, безымянной молекулой, пучком световых лучей. Ему хотелось укрыться в той перламутровой пуговице, которую так любил рассматривать в детстве, представляя, как сияет она на платье прабабки, когда та садится в коляску, и мелькают мещанские домики, купеческие лабазы, палисадники с золотыми шарами. Хотелось слиться с переливами перламутра, спрятаться в раковине, которая лежала когда-то на дне чудесного моря, среди зеленоватых лучей. Но Верхоустин не отпускал от себя, мучил жестокими фантазиями.
– Я поясню свою мысль, Евгений Константинович. Россия, пережив свое очередное крушение, вновь созидается. Она прошла первичные формы своего становления, обрела материальную мощь, укрепилась морально, и теперь готовится к взлету. Этот взлет обещает стать ослепительным. Россия вновь соберет отторгнутые у нее территории. Вновь соединит под своей дланью рассеченный русский народ. Вновь совершит прорыв в науке и технике. Но, совершив все это, она в который уж раз прочитает молитву «Отче наш» и начнет создавать на земле Небесное Царство. Это царство всплывет, как волшебный Град Китеж из темных пучин. Как русское чудо в сиянии золотых куполов. О нем запоют великие русские песнопевцы. Заиграют на струнных и духовых инструментах русские музыканты. О нем возвестят в стихах русские поэты. Его изобразят на полотнах русские живописцы. И его в своих деяниях станет воплощать великий русский правитель, народный вождь, непревзойденный лидер. Такой лидер предсказан. Его вычисляли политологи и знатоки русской жизни. Искали разведчики и конспирологи. О нем гадали звездочеты и колдуны. Но его обнаружил я. И этим будущим непревзойденным правителем оказались вы. Вы – тот будущий лидер, который начнет созидать в России Царство Божье. И это страшнее для Запада, чем все ваши самолеты и подводные лодки, лазеры и космические группировки. Я сделал все, чтобы вы не стали этим лидером. Я срубил дерево, на которое готова была сесть вещая птица русской истории. И теперь птица покружит над пнем и улетит обратно. И построение Царства Небесного будет отложено.
– Вы кто? – Лемехову казалось, что он теряет сознание. Его лоб буравило тонкое стальное сверло, погружалось в костную ткань, в студенистую мякоть, добираясь до потаенного центра, в котором мир выворачивался наизнанку и открывалась обратная сторона мироздания. Тончайший бур приближается к точке, из которой готово хлынуть безумие, бесформенное и бесцветное, превращая все сущее в неразличимый туманный хаос.
– Вы спрашиваете, кто я? – тихо засмеялся Верхоустин, и его глаза затрепетали лазурью, на которую пал ветер. – Я оборотень.
Он повернулся, сошел с дороги, перескочил обочину, прошуршал по белым цветам и скрылся. И некоторое время было слышно, как хрустит под его ногами валежник. И оттуда, куда он удалился, вылетела сойка, с трескучим криком перелетела дорогу, и на солнце сверкнула ее лазурь.
Он в изнеможении вел машину, боясь потерять управление, столкнуться со встречным потоком, исчезнуть в слепом ударе. Рублевское шоссе, переполненное машинами, липко тянулось среди вечерних сосен, нарядных билбордов, фешенебельных магазинов. Лемехов желал поскорее добраться до дома, повалиться в постель и забыться. Заслониться от кошмара каким-нибудь воспоминанием о лесной опушке, теплой сухой траве, в которой немолчно верещит невидимый осенний кузнечик.
Он въехал в Барвиху, миновал роскошные особняки, напоминавшие средневековые замки, барочные дворцы и мавританские крепости. Ждал, когда появится его ампирная усадьба, любимая ротонда, белоснежные колонны, медовый фасад. И был остановлен скоплением автомобилей, мечущимися людьми, красными пожарными машинами. Они дико выли, пробираясь по тесной улице, разбрасывали по сторонам панические лиловые вспышки.
Его дом горел, жарко, страшно, охваченный рыжим пламенем, которое шумно летело ввысь, увлекаемое могучей тягой. Пожарные машины окружили дом красными коробами. Пожарные в робах и сияющих касках тянули шланги, били в огонь розовыми струями. Газоны вокруг дома казались красными, задымленное небо было красным, и в него ровно ревело рыжее пламя.
– Куда! Куда! – рявкнул на Лемехова пожарный с рацией, заслоняя путь, пропуская мимо двух пожарных, разматывающих бобину с асбестовым шлангом.
– Мой дом горит! – отшвырнул он пожарного и ринулся к дому. Жар остановил его, не пускал. Он заслонялся рукой, смотрел, как мимо, волоча шланг, косолапят два пожарных в касках. Шланг был прорван, и из него била водяная дуга.
Лемехов, остановленный стеклянной стеной жара, смотрел, как горит его дом. Горит кабинет с любимыми фетишами, охранявшими его домашний покой. Горят библиотека отца и тетради его стихов, иные из которых он так и не успел прочитать. Горит комната мамы с иконами и лампадами и тем камушком, который она привезла со Святой земли, и той сухой розой, которую она укрепила у своего изголовья. Горит зимний сад с бассейном, в котором вскипают рыбы, и гибнет божественный цветок Виктории Регии. Горит араукария с пушистой хвоей, в которой притаилась тень матери. Олеандр с глянцевитыми листьями, в которых, прилетев с берегов Лимпопо, поселилась душа отца. Молодая пернатая пальма, в которую воплотился его нерожденный сын. Все это сгорало, и он остолбенел, приговоренный к чудовищной казни, которую вершила над ним судьба. Без воли, без молитвы, без слезного вопля он принимал эту казнь.
Он вдруг увидел, как из пламени, из-за охваченных огнем колонн выбежали мать и отец. Отец прижимал к груди младенца, а мать, воздев руки, тянула их к Лемехову. Одежда на них горела. Они были как факелы. Лемехов пытался крикнуть, пытался позвать: «Мама! Папа!», но во рту его чавкал ком слюны и слез, и раздавалось мычание. С этим мычанием и хрипом он ринулся им навстречу.
– Куда! Сгоришь! – Пожарный пробовал его удержать, но Лемехов вырвался, бежал навстречу любимым, издавая бессловесное мычание. В спину ему ударила мощная струя из брандспойта, толкнула вперед, опрокинула. Вокруг шипела, ревела вода, и он, теряя сознание, видя у глаз красные пузыри воды, мычал и стонал, забыв все людские слова.
Он был отсечен от прошлого, был извергнут из бытия, был отлучен от Бога. Он был проклят. Был беженец, погорелец. И у него пропал дар речи. Лежа на траве, среди кипящих пузырей, стараясь докричаться до отца и матери, он видел, как они сгорают в огне. Но вместо слов у него вырывалось мычание. Он больше не мог говорить, его мысли не превращались в слова, а останавливались в гортани, как бурлящий ком, от которого он задыхался, выталкивал его языком. Вместо речи раздавался животный рык. Он больше не пытался говорить, и мысли, не превращенные в слова, перекатывались в голове, как валуны.
У него не было привязанностей. Не было дома, друзей. Его гнал тупой ветер, больше не приносивший несчастий. Ибо их мера была исчерпана. Вместо боли он испытывал мертвенное безразличие. Он покорно отдавал себя тупому ровному ветру, который дул из невидимой дыры. Гнал его, словно он был ком сухой травы, пустой и легкий, состоящий из мертвых колючек. Летел в степи, перевертываясь, не умея нигде зацепиться.