Ленин сносно знал английский и болтал весьма бойко, напрочь игнорируя произношение и грамматику; он присел перед девчонкой на корточки, вытер ей нос, потрепал по голове и спросил, как ее зовут. Девочка насморочным голоском отвечала, что ее звать Долли, и заревела еще пуще, и оба растроганных джентльмена пустились ее утешать («Don't cry, Dolly, don't cry, baby, don't worry, be happy, take it easy» etc.); наконец она перестала реветь, еще раз высморкалась в подол и уставилась на спасителей большими глазами, черными, как смородина.
— На, возьми и не реви больше, — сказал Владимир Ильич и высыпал в карман девчонкиной юбки всю мелочь, какая нашлась в его бумажнике. — Купи себе поесть и новые башмаки, поняла?
— Успокойся, дитя мое, — медоточивым голосом произнес Феликс Эдмундович и вложил в лапку девочки две сложенных фунтовых бумажки. — Купи себе платье.
«Однако! Он и вправду детолюб. Что ж я-то, как буржуазный жмот какой-нибудь?» — Ленин сердито засопел и дал соплюхе еще три фунта. Он был уверен, что теперь-то перещеголял соперника в щедрости, но тот, наклонившись к Долли, поднял ее на руки, поцеловал в замурзанную щеку и сказал, что если она придет к нему по адресу такому-то, то получит еще пять фунтов, которых у него сейчас с собой нету, а также суп, башмаки и кучу других подарков. Владимир Ильич не желал отступать: он сказал девчонке, что сейчас отведет ее в самый что ни на есть шикарный ресторан и накормит до отвала. Но та, отчаянно замотав головой, сообщила, что ее ждет злая мачеха, и, воспользовавшись тем, что Феликс Эдмундович отпустил ее, умчалась прочь так, что пятки сверкали. «Может, и впрямь нужна какая-нибудь революция, — подумал Ленин, глядя ей вслед, — сил нет глядеть на эту вечно голодную малышню... Вот когда я стану царем — велю всей мелюзге каждый день раздавать бесплатный суп и пряники». Он бы и сам предложил Дашке прийти к нему и угостил супом и конфетами, но в дешевый пансион, где он жил, посторонних не пускали. Ему было совестно, что он дал девчонке меньше, чем полунищий польский шляхтич, который ест только один раз в неделю, и вдвойне совестно, что он думал об этом шляхтиче так нехорошо.
— Раз уж мы встретились — позвольте, батенька, пригласить вас на обед, — сказал он Дзержинскому. — Я угощаю.
Феликс Эдмундович милостиво принял приглашение, и революционеры направились в ближайший ресторанчик. (А крошка Долли, ликуя и подпрыгивая на бегу, стискивала в кармане грязной ручкой купюры и мелочь и кое-что еще...)
— Скажите, Эдмундович, зачем вам эта революция? — Ленин отложил вилку и духом осушил стакан красного. — Лично вам какая от нее выгода?
— Я забочусь о счастии народном, — отвечал Дзержинский. Лицо его было строго. Он отказался от вина, заявив, что не пьет ничего, кроме воды. Это не вполне соответствовало истине: спиртного он не пил только на людях, остерегаясь ненароком выдать свои многочисленные тайны неосторожным словечком, а наедине с собой изредка напивался по-черному, хотя вообще-то предпочитал кокаин.
Ленина коробили трезвенники, но сейчас он искренне старался находить в собеседнике хорошие стороны, сколь бы тяжело это ни было. «Ну, аскет. С кем они его сравнивали? Ахмет... рахмат... Монах, в общем. — Но монахов Ленин терпеть не мог. — Нет, не монах, а этот, как бишь его... Спартанец! Да. Они были крепкие ребята».
— Приберегите эти благоглупости для вашей бабушки, — весело сказал Ленин. — Вы же разумный человек!
— Вы заблуждаетесь, — хладнокровно отвечал Дзержинский. — Даю вам честное благородное слово, что личной выгоды я от революции не ищу и не жду. А отчего вы спрашиваете? У вас, стало быть, имеется корыстная причина участвовать в нашем святом деле?
— Да нет же, нет, конечно, — поспешил оправдаться Владимир Ильич. — Просто я с детства горячо сочувствую угнетенным и всякому там пролетариату.
— С детства? — переспросил Дзержинский, радуясь, что Ленин сам вывел разговор в нужное направление. — У вас было тяжелое детство?
— Почему тяжелое? Детство как детство. Золотая пора! Вот, помню, как-то мы с хозяйским Сашкою... — И Владимир Ильич, уже изрядно захмелевший, пустился в рассказы о своих детских и отроческих шалостях, из коих живая жаба, засунутая под рясу преподавателю закона Божьего, была самой невинной. Феликс Эдмундович весь этот пьяный вздор терпеливо выслушал и спросил:
— Кто была ваша мать?
— Кухарка, — спокойно отвечал Ленин: он, разумеется, не собирался выкладывать Дзержинскому или кому бы то ни было тайну своего царственного происхождения.
— Ах, кухарка... — Феликс Эдмундович сдержал вздох облегчения. «Ну, разумеется, кухарка; неужели по его манерам этого не видно? Огюст все напутал». Он почти успокоился, но на всякий случай спросил Ленина, кто был его отец.
— Шут его знает. Я незаконнорожденный. А вы из каких же будете? Из дворян, небось? Шляхта?
— Ах, какие там дворяне! — отвечал Дзержинский. — Одно название. Мой отец был школьным учителем. Многодетная семья, нищета, захудалый, ничтожный род.
Ленин впервые видел шляхтича, который бы честно признавался в том, что его род — захудалый и ничтожный; он почти зауважал Железного. Он подумал, что подарить Дзержинскому Польшу — будет, пожалуй, скуповато. «Ну что такое Польша? Не государство, а тьфу. Сделаю-ка я его военным министром или министром железных дорог: если взяться с умом, там можно класть в карман неплохие барыши».
В свою очередь Феликс Эдмундович, убедившийся, что боровик не представляет для него серьезной опасности, смягчился сердцем и сказал ему:
— Товарищ Ленин, я вас хотел бы предупредить... Вас уже дважды видели пьющим пиво в обществе товарища Зиновьева. Мне не кажется, что товарищ Зиновьев — подходящая компания для такого приличного человека, как вы.
Дзержинский сделал это предостережение с наилучшими намерениями, но просчитался. Ленина взбесило беспардонное вмешательство постороннего в его дела; кроме того, он сразу понял, что Дзержинский намекает на сапожничье происхождение Гришки, и еще пуще оскорбился. Он не мог стерпеть, чтобы задрипанный шляхтич оскорблял русского пролетария, и сказал в довольно напыщенной манере, что бывало с ним не часто:
— А я считаю, что за это мы должны относиться к товарищу Зиновьеву с еще большим уважением.
Дзержинский взглянул на него изумленно и заговорил о другом. (Пару дней спустя из товарищеской болтовни Ленин узнал, что вождь подразумевал совсем иное: оказывается, неразлучные Зиновьев и Каменев были содомитами. Впрочем, это не произвело на Ленина впечатления: его собственная половая жизнь была так здорова, обильна и богата, что на чужую ему было решительно начхать.) Однако надо отдать должное проницательности Дзержинского: он ни на миг не заподозрил Ленина в принадлежности к той же категории людей, что и товарищ Зиновьев, а просто счел его законченным болваном.
— Довольно пустяков. Поговорим о главном, — сказал он. — В каком объеме и каким образом вы намереваетесь вкладывать средства в революционный процесс?