«Левоглазоморг?» — уточнил Никита.
«Вот видишь, — засмеялся Савва, — ты уже начинаешь усложнять. Это как разобраться, почему ты дышишь. Стоит только сосредоточиться на процессе вдоха и выдоха, как сразу начнешь задыхаться. Или попробуй-ка зафиксировать момент, когда засыпаешь. Никогда не зафиксируешь. Заснул — упустил. Не спишь — не поймал. Спятишь от бессонницы. Пойдем по часовой стрелке, — пригласил Никиту поближе к прозрачной (с их стороны) стене. — Час первый», — указал на задумчивых, прилично одетых служивых людей с невыразимой, граничащей с мукой (революционной) тоской в глазах посматривающих по сторонам и друг на друга.
В подобие кухни было превращено помещение (сектор), и благообразные костюмные люди занимались там странным делом: протирали тряпочками тарелки, отчего те становились… грязнее и грязнее. Никита обратил внимание на налепленные по стенам плакаты-лозунги: «Чистота — залог духовно-нравственного здоровья», «Наш выбор — чистота», «Чище едешь — дальше будешь», «Я себя под Лениным чищу» и т. п.
«Час первый, — произнес Савва, — мысленный, он же идеологический демонтаж, доведение до абсурда очевидного, саботаж, дисфункция властной функции. Эти парни, — Савва кивнул на протиральщиков тарелок, — не вынесли искушения, поддались обольщению, грубо говоря, поменяли в сердце своем страну, которой владели на стеклянные бусы, расческу и зеркальце»…
«Ой ли?» — усомнился Никита.
«Цивилизационное первородство, — пояснил Савва, — на долларовую чечевичную похлебку. Как следствие, нарушился ход исторического времени, незаметно изменилась его основа. Если раньше — с оговорками — ее можно было определить, как социальное созидание, то теперь как — антисоциальную паузу. Когда верхи могут, но не хотят, низы и общество в целом автоматически переводятся в режим “stand by”, то есть в режим страстного ожидания перемен… ради самих перемен. Это же совершенно закономерно, — пожал плечами Савва. — Когда голова перестает думать, ноги перестают ходить, а руки трудиться».
«А что они начинают делать?» — спросил Никита, которому «первый час» показался если и не спорным, то каким-то несерьезным, притянутым за уши. Интересно, почему говорят, что простота хуже воровства? — ни к селу, ни к городу подумал Никита.
«Куражливо сучить в воздухе, вывихиваться в идиотском танце, куролесить, выделывать кренделя, — ответил Савва. — Потом, конечно, их опять заставят идти, но… уже без ботинок, босенькими. А следующие ботиночки — ох, нескоро!»
Второй сектор-час предстал безлюдным вместилищем запахов, перебираемого ветром мусора. Он совсем не понравился Никите, второй час. Сколько Никита ни вглядывался в насыщенное ветром, запахами и мусором пространство, не мог разглядеть ни единого человека, лишь смутные тени, абрисы фигур, вобравшие в себя родовые признаки перечисленных субстанций. Мусором, таким образом, вонью и бестолково носящимся без видимой цели ветром предстали люди в «часе втором».
Никите чуть не сделалось плохо от шибанувшего… в сознание (как если бы оно превратилось в огромную трепещущую собачью ноздрю) букета: пота, водяры, нечистого дыхания, в котором попеременно угадывались, так сказать, первопричины: высокая (низкая) кислотность, кариес, язвенная болезнь, нерегулярное питание, скверное курево, наконец, элементарное небрежение правилами гигиены, такое как нежелание чистить зубы. Костяной митинговый крик составной частью входил в эту «симфонию», а также (почему-то) отвратительный запах смоченной дождем шерсти, все разновидности перегара — от свежевыкушанного стопаря, до многодневного тяжелого запоя. Даже специфический запах не(под)мытого женского тела ощутил Никита, как если бы толпа митинговала не час, а по меньшей мере сутки, да к тому же на сильной жаре. Далее все это диковинным образом трансформировалось в острейшую вонь оптовой ярмарки, первобытного торгового капища, где над воинством из гниющих овощей и фруктов, синего солярочного выхлопа длинных, как постылая жизнь, трейлеров, протухшего мяса и прочих продуктов с истекшим сроком годности предводительствовал генерал-моча. Как будто из этих двух запахов был составлен мост, по которому народная масса, как таракан, суетливо перебежала с одного (протестного митинга) на другой (первобытное торговое капище) берег бытия.
«Инициация масс, — объяснил Савва, — вовлечение их в процесс мнимого переустройства государства, конечной — для масс — точкой которого является торговое капище, куда они — массы — приходят, чтобы жрать отходы».
«И все?» — удивился Никита.
«Все, — вздохнул Савва. — Видишь ли, часы истории синтезируют первое и последнее мгновение часа в нечто единое, приводят к общему знаменателю начало и конец. Я не виноват, что получилась такая дрянь».
Еще меньше понравился Никите третий час, который Савва определил, как час прощания. Никита, правда, не вполне понял: кого (чего) и с кем (чем)?
Прощание материализовалось в отведенном ему фрагменте зала в виде… не сильно молодого, но и еще не старого мужика в одиночестве пьющего на усредненной (поздних советских, или ранних постсоветских) времен кухне, и… примерно такого же возраста бабы, по всей видимости жены этого, пьющего в одиночестве на кухне мужика (иначе с чего им находиться в одном часе?), с горестным (отчаянным) похабством (как умеют похабствовать женщины, когда подводят черту под замужней жизнью), отдающейся в занюханном офисе малосимпатичному лысому дяде (хозяину этого офиса?) прямо на письменном столе. И хоть пьющий в одиночестве на кухне мужик не мог видеть этого безобразия, каким-то образом (понятно каким — внутренним «водочным» зрением) он это видел, сжимал в бессильной ярости кулаки, однако же по хоть и мрачному, но безвольному его лицу было ясно, что ничего такого экстраординарного мужичишка не предпримет, разве что возьмет да повесится с горя прямо в кухне на люстре. Если, конечно, выдержит хлипкий потолочный крючок. Никита почему-то был уверен, что не выдержит. А еще был уверен, что сорвавшись с крючка и немного похрипев, мужичишка отправится в магазин за второй бутылкой водки.
«Разве это прощание? — удивился Никита, одновременно жалевший (как тут не жалеть?) и не жалевший (чего тут жалеть?) мужика. — Это всего лишь быт, о который разбилась любовная и… пьяная лодка».
«Не скажи, — возразил Савва, — прощание, в принципе, способно принимать самые дикие и изощренные, пугающие воображение формы, однако основа его, как правило, всегда проста и, я бы сказал, сугубо бытийна. Стоит только лишить человека чего-то простого, что он в повседневной жизни, в общем-то, и не замечает, не ценит, о чем не думает, как о воздухе, которым дышит, как все немедленно начинает рушиться».
«Так и раньше… по крайней мере, у нас в России… прощались», — усомнился Никита.
«Прощание — есть разлучение мужчин и женщин не в скоротечном физическом плане, — пояснил Савва, — но в плане совместной ответственности за судьбу человеческого рода и, следовательно, цивилизации. Как только это происходит, начинается хаос. А где хаос, там что? Ничто и смерть».
Четвертый час показался Никите совсем несерьезным, если не сказать издевательским. За письменным столом сидел испитой потрепанный субъект с остатками интеллекта на лице и, искуривая одну за одной сигареты, хреначил что-то на раздолбанном, приобретенным видимо на барахолке, компьютере. Лицо субъекта было преисполнено живейшего отвращения к процессу «набивания текста», однако время от времени губы компьютеробойца кривила мрачная улыбка.