«Час утраты сущности, — с непонятным удовольствием, как если бы это был самый приятный для него (как отбой для новобранца, дембель для “деда”) час, произнес Савва. — Человек выражает уже не себя, а некую, как правило, чуждую ему функцию: инженер лезет в оптовую торговлю, врач занимается социологическими опросами, литературовед пытается организовать какие-то рекламные кампании, специалист по древнегреческой философии подряжается сочинять сценарии для телевидения. Ни у кого из них, естественно, ничего не получится, но сущность свою они потеряют наверняка. Это все равно, что просверлить дырочку в сосуде души, который, как известно, наполняется один-единственный раз. Сосуд пустеет, в дырочку же хлещет ветер… времени, перемен. Он задувает туда разную дрянь и мусор. Ветер всегда почему-то приносит дрянь и мусор, — заметил Савва. — Даже если вдруг и утащит хорошую вещь, тут же ударит об асфальт, превратит в мусор. А деньги, — произнес почти шепотом, — я имею в виду банкноты, на ветру изнашиваются мгновенно, как если у ветра миллион рук, ветшают прямо… на глазах».
Никита как-то сразу поверил Савве, хотя ему и не выыпало случая убедиться в его правоте. Хотя однажды он увидел в метро на станции «Маяковская» летящую поверх голов сторублевку. Никита подпрыгнул. Сторублевка, естественно, не далась. Тут из туннеля выскочил поезд, и она, приобретя иную логику полета, буквально влепилась в морду нелегально провозимой двумя девчонками огромной черной собаки. Та хлопнула пастью и, похоже, даже не заметила, как проглотила купюру. А может, ей показалось, что это… бабочка.
«Впрочем, в плане денег иногда здесь у кого-то что-то и получается, — продолжил Савва. — Так обезьяна, усаженная за пишущую машинку, может, в принципе, напечатать одно-единственное слово правильно. В плане же личностно-бытийном это почти всегда неудача, катастрофа, откат на до- или постморальные отношения. В общем-то, — пошевелил в воздухе тонкими пальцами Савва, — сами по себе эти отношения не хороши и не плохи, вот только люди их исповедующие, почему-то долго не живут. Тут какая-то загадка, — задумчиво заметил Савва, — жизнь в режиме жертвоприношения, когда ты одновременно жрец и агнец, а также швец, жнец и на дуде игрец. Плохая, а главное, недолгая жизнь. У большинства утрачивающих сущность удел один — немота, переходящая в профнепригодность, точнее в душепрофнепригодность. Утрата без обретения. Обретение без конечной, в смысле, божественной, радости. Радость без души. Душа без… Бога. А без Бога, — подвел итог не только шестому часу, но вообще всему на свете Савва, — души нет. Значит, — тревожно посмотрел на Никиту, — что остается? Прямиком в ад! Вот так-то, — даже сам расстроился. — Человечек хочет срубить немного деньжат, а получается… прямиком в ад. Разве это справедливо?»
Внутри седьмого часа, на первый взгляд, царила идиллия. На скамейке сидели парень и девушка (аллегорические, как догадался Никита, жених и невеста), вроде бы держались за руки, но какими-то вялыми, безжизненными были их руки. И смотрели они не в глаза друг другу, а… ниже, гораздо ниже.
«Час автономии плоти, — с грустью произнес Савва. — Плоть заглотила столько суверенитета, что… в общем-то перестала быть плотью — вместилищем генофонда. Молодые люди более не влюбляются друг в друга как прежде, а если и влюбляются, то на короткое время и без намерения создать семью. Это очень горький, противный Господу час, — вздохнул Савва, — час нелюбви и отсутствующего, в принципе, духа. Час нерожденных, или рожденных без любви детей. Час ликвидации будущего, как класса. Ты же видишь, куда они смотрят. Прекрасное человеческое лицо, воспетое поэтами, запечатленное на тысячах нетленных холстов, а также в мраморе и бронзе, средоточие, дисплей и ретранслятор высоких чувств и благородных страстей более не является волшебным атласом, по которому влюбленные сверяют, торят свои маршруты к полюсу счастья. Теперь в роли этого атласа выступают… половые органы».
«Один из которых, как грабитель всегда в резиновой обезличивающей маске», — добавил Никита.
«Не говори, — хмыкнул Савва, — но мы-то с тобой не признаем масок! Я бы назвал этот час преддверием эпохи гомункулусов. Ведь давным-давно известно: как только люди перестают размножаться, их начинают замещать… гомункулусы.»
«Я знаю, — вздохнул Никита. От гомункулусов было не скрыться. Они настигали его везде. — Но ведь они… маленькие, светящиеся, и не могут надолго покидать свои реторты»…
«Ошибаешься, — страдальчески улыбнулся Савва. — Их цивилизация существенно продвинулась вперед со времени Средневековья. Теперь они внешне ничем не отличаются от людей, наоборот, даже красивее и совершеннее их».
«А как же тогда различать?» — встревожился Никита.
«А по неадекватной — нечеловеческой — реакции, — объяснил Савва. — Где нормальный человек стыдится, гомункулус гордится, где нормальный плачет, гомункулус смеется, где нормальный жалеет, гомункулус рассуждает о политической целесообразности и экономической реформе».
«Тогда нами уже давно правят гомункулусы», — загрустил Никита.
«В принципе, чтобы окончательно победить им осталось всего-ничего, — сказал Савва, — разладить машину воспроизведения людей».
«Что-то не получается, — возразил Никита. — Вон СПИД косит людей, а их все равно больше шести миллиардов».
«Разладить отнюдь не означает остановить, — ответил Савва, — напротив, можно заставить одни агрегаты работать на сверхповышенных оборотах, в других же, допустим, предельно снизить давление масла. Что происходит с машиной, мотором, когда внутри возникает противоречие? Машина, мотор стремительно, как банкнота на ветру, изнашивается, выходит из строя. Хорошо еще, если по-тихому, без взрыва. Гомункулусы, — внимательно посмотрел по сторонам Савва, как если бы эти губители человеческого племени были еще и невидимыми, — только того и ждут».
«Люди устроены таким образом, — возразил Никита, — что в какое бы время и в каком бы веке они не жили, оно всегда им кажется предельным, максимально приближенным к концу света. Каждое поколение в каждой стране проходит через искушение концом света. Глубочайшее, неизбывное разочарование — такая же составная часть существования, как глубочайшая, неизбывная надежда на лучшее. Бывали в человеческой истории времена и похуже нынешних».
«Бывали, — с готовностью согласился Савва, — но жизнь как бы протекала в русле некоей игры-реки, правила которой были более или менее известны. Другое дело, что многие им не следовали, но они существовали. Евангелие было воистину живой книгой, к которой тянулись даже самые закосневшие в грехе грубые души. Нынче же правил нет, а люди… в массе своей остались прежними. Вот почему, — схватил за руку Никиту Савва, — надо им помочь!»
«Как?» — воскликнул Никита.
«Придумать новые правила, — спокойно произнес Савва. — И сделать так, чтобы люди уважали эти правила. Казалось бы, такие простые вещи, но если их не будет, не будет… ничего».
«Да почему?» — Меньше всего на свете Никите хотелось жить по каким-то неведомым правилам, которые кто-то для него установит. Он заранее ненавидел этого «кто-то». И был уверен, что точно так же (изначально) его ненавидит добрая половина граждан России. Если, конечно, Савва планировал ввести правила на территории одной только России. А другая — тоже добрая — половина (изначально, как Никита ненавидит) любит этого неведомого «кого-то». И согласна жить по его (любым) правилам.