Имя этому стреляющему зазеркалью было — судьба.
Вход в зону его обстрела — неизбежен для гордецов и прочих, вышедших за (невидимые, точнее видимые, но не им) рамки людишек, которые, естественно, об этом не думают, полагая свой авторитет (пребывание в поле власти) вечным.
В тот осенний вечер воздух был удивительно ясен, и они как будто забрасывали удочки прямо в глаз малиновому заходящему солнцу, точнее в вытекшую из него слезу и оттуда — из солнечной слезы — вытаскивали на зеленую траву трепещущих золотых рыб.
Вот только непонятно было: кого оплакивало солнце?
Сейчас Никита Иванович знал кого, а тогда ему казалось, что вечерняя ловля карпов — очередное проявление той возвышающей сознание материальной гармонии, внутри которой (как карп в пруду) существовал Савва и по краю (берегу) которой скользил он, Никита. Это можно было сравнить со скоростной ездой на джипе по пустому, специально проложенному к пруду шоссе. С предстоящим ужином в «рыбацком» доме — у камина за белоскатертным столом с белосюртучными официантами, приносящими тарелки с изысканными блюдами, не забывающими наполнять рюмки изысканными напитками.
Стояла удивительная (это было непременным условием всех мест, где отдыхал президент) тишина, нарушаемая лишь писком многочисленных Саввиных мобильников, как если бы мобильники были промышляющими в полях мышками, а над полями туда-сюда крестовыми тенями скользили ястребы.
Никита посоветовал брату выключить к чертовой матери все телефоны, но Савва почему-то не выключал. Трубки знали семь меняющихся в зависимости используемой системы связи разновидностей звонка. То, что Савва не отвечал на писк и даже не смотрел на экранчик, где высвечивался номер абонента, свидетельствовало, что звонили не очень важные люди. Впрочем, он не отвечал не только на писк, но и на исторгаемый телефонами тоскливый стон, стелящийся над малиновой гладью пруда. Никита подумал, что Савва умышленно запрограммировал телефоны таким образом, чтобы подобные звонки исходили от абонентов, которые хотят чего-то (за кого-то) попросить, сообщить, что попали в беду, или им угрожает опасность.
Наверное, у Саввы были какие-то новейшие, сканирующие мысли абонентов, аппараты.
Савва не отвечал на эти пронзительные звонки, то есть (предположительно) не собирался помогать чужому горю.
Мобильники, стало быть, вхолостую нарушали заповедную тишину, точнее цинично демонстрировали иллюзорность этой самой тишины.
И только один — на поясе — из светящегося жемчужного металла — телефон молчал.
Хотя если Савва и удостаивал трубки взглядом, то смотрел тольно на эту.
…Никита в ту пору учился на историческом факультете МГУ, писал курсовую на тему: «История как провиденциальный процесс», нештатно сотрудничал с курируемой Саввой по линии президентской администрации газетой «Провидец».
То было удивительно демократичное издание, и гонорары в нем платили отменные. Практически любой человек мог стать автором яркого, как клумба (грядка), на которой (ой) одновременно расцветали сто цветов и (не считаясь с назначенным природой временем) созревало сто овощей, а заодно и обнажалось сто тел, в драку расхватываемого в подземных переходах «Провидца».
Но на определенных условиях.
В каждой заметке должен был содержаться (глобальный или локальный, долгосрочный или сиюминутный и т. д.) прогноз. Если человек публиковал пять статей, но ни одно из сделанных им предсказаний не сбывалось (не обнаруживало тенденции к тому, чтобы сбыться) — за этим строго наблюдала так называемая «Регламентная футурологическая коллегия» — он навсегда терял право на сотрудничество с «Провидцем». Если же хоть одно сбывалось — получал право еще на пять статей.
Видимо, в редакции полагали пять несбывшихся пророчеств неким пределом, преступив который человек становился провидциально-ничтожным.
Хотя круговорот авторов в «Провидце» был чрезвычайно ускорен (можно сказать, авторы «ускорялись», как атомы в реакторе), их количество не убывало, ибо многие мнили себя пророками, которым нет места в Отечестве, но есть в газете.
Никита опубликовал в «Провидце» три статьи. Одно его предсказание, что в моду у молодежи в наступающем весенне-летнем сексуальном сезоне войдет бритье гениталий с нанесением на них татуировок — паука и мухи — блистательно подтвердилось.
А дело было так.
Никита ехал в метро. Рядом стояли парень и девушка, по всей видимости, студенты. «Как там твой паучишка?» — спросила девушка, нежно пошарив у парня в районе ширинки, тем самым не оставляя сомнений, какого именно «паучишку» она имеет в виду. «Совсем, бедный, замаялся, слишком уж широко ты раскинула паутину, — ответил (похоже, он был с чувством юмора) парень, — да и это… ячея крупновата для моего паучишки».
Таким образом в запасе у Никиты было по меньшей мере семь публикаций в «Провидце».
Перед тем как отправить эту удачную статью по электронной почте в редакцию, Никита показал ее Савве.
Приближение к власти, точнее к некоторым ее атрибутам и привилегиям, носителем которых представал Савва, волновало его. Никита тоже ощущал себя чем-то вроде власти, хотя и без малейших на то оснований. Он испытывал острое (хотелось, чтобы все, в особенности, знакомые девушки видели его раскинувшегося в пружинящем кожаном кресле) наслаждение от сверхскоростной (нечто божественное заключалось в перемещении в пространстве, как если бы не было внутри пространства ни единой живой души, тогда как их были там тысячи, если не миллионы) езды в черном просторном лимузине по мгновенно расчищаемым московским улицам, немедленного внимания со стороны знающих (интересующихся политикой) людей, когда кто-то где-то представлял его, как брата Саввы Русакова.
Никите хотелось, чтобы Савва замолвил за него словечко перед главным редактором «Провидца», но он знал, что Савва не замолвит, как не замолвил за отца, которого в первый же месяц отлучили от газеты за пять совершенно идиотских, не могущих сбыться ни при каких (как не может, допустим, загореться вода, или пуститься в пляс камень) обстоятельствах, предсказаний.
Первое: что по своему составу кровь вновь избранного президента идентична с кровью диатетралептерия — весьма редкого, можно сказать, единственного в своем роде ящера, чьей средой обитания одновременно были: море (вода), где он жрал рыбу и водоросли; небо (воздух), где он жрал птеродактилей и разную прочую летающую в те времена сволочь; наконец, земля, где он жрал все, что видел.
Второе: что в скором времени население России сократится со ста сорока пяти до… пятнадцати миллионов человек.
Третье: что показатели рождаемости в той или иной стране впрямую зависят от того, преследует или нет власть так называемую интеллигенцию, держит или не держит в строгости народ. Если да, то кривая рождаемости стремится вверх, если нет — вниз. Потому что, утверждал отец, свободным, предоставленным самим себе людям совершенно не хочется заводить детей, более того, они начинают испытывать зловещую тягу к тупиковым, противоестественным формам (однополовой и т. д) любви, тогда как гонимые и преследуемые неутомимо, а главное, в полном соответствии с теорией естественного отбора, плодятся и размножаются. Чем больше у них детей, тем больше шансов выжить, продолжить род. Значительно смягчен в тоталитарных обществах и доходящий до абсурда в обществах свободных конфликт «отцов и детей». Семьи, писал отец, в тоталитарных обществах крепки, разводы редки, тогда как в странах с демократическим правлением распадается каждый второй брак, а сохраняющиеся семьи, как правило, бесконечно несчастны.