«Ведь не он придумал эти игры, — сказал Никита, — и не он, следовательно, установил их правила?»
«Не он, — ответил после долгой паузы Савва, — но это, видишь ли, уже не имеет значения, потому что он — единственный, кто назначает, как сумму выигрыша, так и количество пуль в барабане. Там ведь может оказаться и полный комплект, — странно рассмеялся Савва, — а может — ни одной».
«И что из этого следует?» — полюбопытствовал Никита.
«Есть игры, — ответил Савва, — которые не остановить, — конгениальные, так сказать, судьбе игры. Я не знаю, хорошие они или плохие. Знаю только, что ставки в них растут в геометрической прогрессии, и что эти ставки выше человеческих жизней. Хотя, — добавил после паузы, — в мире не должно быть ничего выше человеческой жизни».
«Кто, — повторил Никита, — вычислит и обидит тебя, единственного, как пишут в газетах, друга президента?»
«Мисаилу семьдесят лет, — прошелестел, как будто смял на пути в деревенский сортир газету, Савва, — он весит более пятидесяти килограммов. Кто поймает его, тот будет править Россией… бессрочно»…
«Время остановится? — Никита подумал, что брат сошел с ума. — Или он станет бессмертным, как… Вечный Жид? Но это невозможно. Мы же знаем с тобой одного бессмертного. Он думал, что остановил время, но на самом деле остановил… свое сознание. Кстати, я слышал, что ему предложили большие деньги, если он согласится написать “Самоучитель бессмертия”».
«Почему нет? — усмехнулся Савва. — Если он написал “Самоучитель смелости”, почему не написать “Самоучитель бессмертия”?»
«Время нельзя остановить, — сказал Никита. — Бессмертие с остановленным сознанием — эта та же смерть, но… при жизни».
«Не время, — ответил Савва, — власть. В сущности, власть мало чем отличается от времени. Но отличия есть. И главное из них в том, — понизил голос, как будто кто-то (Мисаил?) мог их услышать, — что во власти возможны, в отличие от времени, путешествия как в прошлое, так и в будущее. Мисаила, — продолжил, пытаясь выкарабкаться на берег Савва, — ловили и Хрущов, и Брежнев, и Андропов, и… кто там еще был, и первый, и второй, и даже, говорят, третий российский президент… Но он им не дался… Они скользили по поверхности пруда, как случайные закатные лучи… — совсем как шекспировский Меркуцио, забормотал Савва, хотя был, в отличие от Меркуцио, совершенно трезв. — Смущая юных дев… пугая стрекоз»…
Никита помог брату выбраться на берег.
Определенно, наделяющее властью чудовище стало уставать. Жирная и плоская китовая его спина то показывалась, то исчезала под водой.
Вот так рождаются мифы, подумал Никита. Хотя, Мисаил не был мифом, а был самой что ни на есть реальностью, точнее мифологической — божественной — реальностью.
«А что за проблема — поймать его? — удивился Никита. — Ну ладно, не дается на удочку, так ведь можно воду спустить. Куда он денется?»
«В том-то и дело, что нельзя, — чудище несколько угомонилось, и Савве удалось выбрать еще немного лески. — Как только Хрущев распорядился осушить пруд, его… того, в отставку. Брежнев спиннинговал два дня кряду, свалился в пруд, простудился и умер. А Андропов умер прямо в реанимобиле на пути сюда. Он хотел поймать его специальной сетью».
«Зачем тогда его отпускать? Давай вытащим и будем… бессрочно править?» — предложил Никита.
«В том-то и заковыка, — криво усмехнулся Савва, — что вопрос решается исключительно в отношении действующего правителя. Это как бы предварительное условие, квалификационный забег. Судьба прочих, вроде меня, кто лезет поперед батьки в пекло, садится не в свои сани, хватает не по Сеньке шапку и так далее — ужасна».
«Да, но он же сам разрешил тебе здесь ловить, — удивился Никита. — Чего обижаться?»
«Негоже, — вздохнул Савва, в отчаяньи выбирая леску, — царю допускать до царского дела посторонних. Я сам виноват. Откуда я знал, что он клюнет на желудь! — закричал в ярости. — Отпусти, отпусти, гад!» — как если бы Мисаил понимал русский язык. Хотя, за семьдесят (или сколько там?) лет он вполне мог его выучить.
Над прудом сгустилась тишина. Солнце уходило за горизонт, словно проваливалось в серый драный мешок. Оно светило сквозь мешок рассеянным угасающим малиновым светом, отчего тревожным, неустойчивым и продранным, как этот самый мешок, представал мир. Тут еще ворон гаркнул с дальней ели, и мир обрел конечность в своей изначальной, пронизанной светом, продранности. Крылатой продранности, отметил про себя Никита. Все, абсолютно все было возможно в мире. За исключением, естественно, доброго и хорошего.
«Хотя, на что ему еще клевать, как не на желудь? — задумчиво произнес Савва. — В раю ведь произростали не только яблони, но и дубы. Древо познания и древо власти. Вот только, — усмехнулся, — желудь, он не такой вкусный, как яблоко. Не каждый разинет на него пасть».
«А еще в раю произростала ель, — произнес Никита, хотя всего мгновение назад совершенно об этом не думал, — древо мужества».
«Но я не собираюсь висеть на этом колючем древе, — сказал Савва. — Лучше уж на яблоне. А еще лучше… под яблоней. С Евой».
…Заполнив стандартный бланк-анкету на билет до Белуджистана, отправив его вместе с паспортом Жельо Горгоня на проверку в мигающую огоньками-зубами компьютерную пасть-сканер, Никита Иванович с грустью подумал, что его провидческий дар выродился, точнее переродился в патологическую осторожность человека, вознамерившегося выжить любой ценой. Он столько лет как медведка в сырой (сухой) тьме, просидел в доме 19/611 по улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6, что уже и сам не знал — ощущает будущее, некогда буквально пронизывавшее его электрическими разрядами, или нет?
Скорее всего, нет, отключился, из проводника превратился в изолятор. Или напряжение в сети будущего до того упало, что он его больше не улавливал.
А может… уже и не ожидалось никакого будущего?
Никита Иванович, к примеру, не представлял, что отправится в Конфедерацию Белуджистан. И в то же время смутно предчувствовал, что отправится в Конфедерацию Белуджистан. То есть, не конкретно в Конфедерацию Белуджистан, а… куда-то. Впрочем, вряд ли это можно было считать предчувствием, потому что каждый человек рано или поздно по своей воле или вынужденно отправляется… куда-то. Будущее присутствовало во всех его размышлениях, решениях, поступках в виде какого-то смутного, тревожного, неясного и беспокоящего образа. Никита Иванович давно понял, что так называемое знание о будущем на девяносто процентов состоит из знания о собственной смерти и лишь на десять — об остальном, что может (теоретически) произойти, а может и не произойти. Странным образом будущее человечества (цивилизации, Европы, великого герцогства Богемии и тд.) совершенно не волновало Никиту Ивановича, а потому как бы не было разницы, знал он его или нет. Будущее теряло смысл, когда человеку — субъекту, ячейке этого самого будущего — было на него плевать, когда он — вот главное! — не находил для себя места в этом (общем) будущем, когда непродуктивно (в смысле окончательно, безвариантно) смирялся (в отсутствии будущего) с собственной смертью.