Эта комната над отцовской лавкой…
«Там мы росли, и были неразлучны. Там мы были свободны, понимаете, свободны. Там, на третьем этаже, мы были предоставлены сами себе, и всегда соблюдали меру. С годами разница в возрасте сглаживалась. Мы понимали друг друга с полуслова, и это было кстати, мы одинаково страдали от вспышек отцовского гнева, которые весь день громовыми раскатами доносились из лавки».
Эту историю я мог бы рассказать по памяти.
Я мог бы сам написать эту книгу (хотя вряд ли у меня вышло бы так же талантливо, будем оценивать себя трезво…)
«Подобные вещи случаются как бы сами по себе, совершенно естественно. Задним числом, восстанавливая последовательность событий, понимаешь, что иначе и быть не могло.
Это продолжалось четыре года. Чуть больше четырех лет. И я нисколько этого не стыжусь. То были самые прекрасные годы моей жизни. Только тогда я, собственно, жил по-настоящему!»
Кей, мое сердце готово вырваться из груди, но по-прежнему требует: «Еще… Самую малость».
«Двое любящих, прожив много лет бок о бок и попритершись друг к другу, постепенно приходят к полнейшему, глубочайшему взаимопониманию, возникающему органически, неосознанно. Именно так и складываются счастливые пары… Мы были такой парой с самого начала, мы ладили так, будто у нас за плечами долгая совместная жизнь. Так оно, впрочем, и было…»
Я цитирую по памяти, воспроизвожу то, за что зацепилась моя память. Она более не отличает правду от вымысла… Она ничего не понимает.
Вы приложили раскаленное железо к моей кровоточащей ране, Вы взломали замок на моем измученном сердце, и я онемел, обессилел. Я все запустил: книжку, путешествия. Живу в четырех стенах с видом на горы, прекраснейшие горы в мире, а перед глазами — тонюсенькая книжечка, которую доставил мне в желтой сумке французский почтальон, не подозревая, что подкладывает бомбу…
Если Вы хотели мне отомстить, заставить сознаться в тщетности и бессмысленности прожитых лет, всех моих стремлений и свершений, сравнять меня с землей, растоптать ногами, то Вы достигли цели, Кей…
Признаю себя побежденным…
Джонатан
Кей Бартольди
«Дикие Пальмы»
Фекамп
26 апреля 1998.
Джонатан!
Я долго раздумывала над ответом.
Я не знаю, что Вам сказать, просто не представляю.
Я только что закончила работать, лежу на постели.
День прибывает. Солнце забирается все выше и заливает скалы. Монастырские колокол [25] сверкают все ярче. Постепенно распускаются листья, маленькие зеленые сигаретки. Деревянный мол, разделивший море пополам, сияет и скрипит, с двух сторон атакуемый волнами. Чайки следят за кораблями и, обнаружив в кильватерной струе рыбу, мигом кидаются в воду и снова взмывают вверх с окровавленной добычей в клюве…
Слышно, как Жозефа расставляет на набережной столики, а Лоран кричит ей, что еще не время, слишком свежо, слишком ветрено. Такая погода в Нормандии не редкость. Натали отправилась к Рике и детям, у младшего ветрянка. Рике по вечерам куда-то уходит, ничего не говорит, возвращается поздно.
За окном гигантский синий подъемный кран крутится, как флюгер, нагружая длинное красно-серое карго под названием «Вагенборг». Он напоминает аиста, стоящего на одной ноге. Мы похожи. Я тоже как будто стою на одной ноге…
Я живу как флюгер, на ветру.
И уже не первый год.
Эта книга перевернула мою жизнь, совсем как Вашу, Джонатан.
Я давно ее не перечитывала: стоит перевернуть страницу, и я теряю всякое чувство реальности и сижу на отшибе, ослепленная, обездвиженная, обессиленная, лишенная последней надежды.
Хочу вновь пробудиться к жизни!
Во что бы то ни стало!
Кей
Джонатан Шилдс
Отель «Терраса»
Сет [26]
1 мая 1998.
Отвечу Вам строками Эмили Дикинсон, которую Вы, похоже, любите:
«Почему?» — вопрошает любовь,
Это все что любви остается.
«Почему?» — об эти три слога
Разбиваются насмерть сердца.
Так почему же, Кей, почему?
Джонатан
Кей Бартольди
«Дикие Пальмы»
Фекамп
5 мая 1998.
Потому что однажды мне разбили сердце, Джонатан…
И я не уверена, что осколки склеились.
Потому что мне сделали больно, так больно, что я едва не умерла…
Потому что я видела, как умирает некто удивительно на меня похожий: моя кровь, мое дыхание, мои легкие, кожа, волосы, зубы и даже улыбка, — а я осталась жить.
Потому что я хочу любить жизнь вопреки всему.
Вопреки всему.
Весеннее солнце бьет мне прямо в ноги, заставляя встать с постели…
Море ласкает меня на рассвете, когда город еще только отряхивается от сна.
Гладкие камни на пляже привыкли к моим шагам.
Волны, отступая, сообщают свой ритм камням.
Соль на моей коже — лучшее лакомство.
И сыры мадам Мари.
И пирожки мсье Ленэ.
И мидии с жареным картофелем в ресторане у Лорана и Жозефы.
И нежное грубоватое сердце Натали.
И белый свет маяка, мой единственный спутник в ночи.
Прочих я гоню прочь.
Вожделею, призываю, обнимаю, заманиваю… и обрубаю все связи.
Одним ударом.
Стремглав.
Прочие существуют до тех пор, пока длится физическое наслаждение, желание кожей почувствовать иную кожу, спрятаться в крепкие мужские объятия, отдаться в обработку, вспашку, просевку.
На этот случай и пригодится трактор…
Или очки, запотевшие от нетерпения, если вдруг захочется нежности.
Впрочем, я ненавижу нежность, страстность, влюбленность, исходящие не от Него…
От того, кто однажды утром ушел на своем корабле.
Я смотрела, как он отплывает, сжимая руку близкого человека, который тоже больше всего на свете любил мужчину, покинувшего нас в ту ночь.
Чего ради? Кого ради?
Ну почему, Джонатан? Почему он уехал?