Вечером первого января в доме Кортесов все изо всех сил изображали веселье. Бурно жестикулировали, охали и ахали, пытаясь скрыть сердечные муки под маской радости и деланым смехом, но каждый при этом чувствовал пределы этого искусственного веселья.
Словно в больнице на костюмированном балу для выздоравливающих.
Жозефина что-то рассказывала, пытаясь заглушить воспоминание о часах Дотти на ночном столике; она грела на плите кролика в горчице и медленно помешивала в кастрюле деревянной ложкой, болтая при этом что ни попадя. Она фальшиво смеялась, фальшиво разговаривала, опрокидывала бутылки с молоком, пробовала на вкус кусочек масла, засовывала кусочек колбасы в тостер.
Зоэ ходила, расставив ноги, Гаэтан обнимал ее за плечи доверительным движением собственника. Гортензия и Гэри обменивались колкостями, приближались друг к другу, сталкивались, потом разъединялись, ворча на ходу. Ширли смотрела на сына и думала, что он сейчас постепенно и незаметно подталкивает ее к вынужденной капитуляции чувств и сердца. «Это и значит любить своего ребенка больше всего на свете? — задумалась она. — И почему я решила, что отказываюсь от своей последней в жизни любви? Моя жизнь еще не кончается…»
Только Дю Геклен воодушевленно бегал от одного к другому в ожидании ласки, кусочка хлеба с соусом или кусочка пиленого сахара, которые валялись на столе.
Он носился на своих здоровенных квадратных лапах, с собачьей преданностью заглядывая в глаза, и с его брылей свисали длинные слюни.
Каждый думал о своем, делая вид, что интересуется делами других.
«Он уезжает послезавтра, и я его теперь долго не увижу, — терзалась Зоэ, — будет ли он любить меня так, как сейчас?»
«Получилось! — ликовал Гаэтан. — Я сделал это, да! Я теперь мужчина, настоящий мужчина! Я люблю ее, и она меня любит, она меня любит, и я ее люблю».
«Сегодня ночью, это будет сегодня ночью… — думала Гортензия, проводя рукой по шее Гэри. — Я якобы лягу в комнате Зоэ, а потом приду к нему, скользну на кровать, обниму, поцелую, семь раз проверну язык у него во рту, это будет здорово, о, как это будет здорово…»
«Она думает, что сможет заполучить меня, но нет, ни за что, это было бы слишком просто», — бурчал себе под нос Гэри, накладывая макароны и кролика в горчице.
— Тебя не затруднит передать мне хлеба, или это наглость с моей стороны просить тебя об этом? — говорил он Гортензии, и та протягивала ему хлеб с широкой доверчивой улыбкой.
«Как мне внушить ему, что нам больше не нужно видеться? — размышляла Ширли. — Что больше вообще не надо видеться…» Не нужно указывать истинную причину, он отметет ее движением руки: все не так страшно, Гэри взрослый, он должен понимать, что его мать имеет право на личную жизнь… «Ты ему не услугу окажешь, ты заставишь его поверить в свое всемогущество, он должен научиться соотносить себя с реальностью. Вам следует разъединиться, вы слишком долго жили в симбиозе». Она заранее знала, что он скажет, могла бы даже записать это и не находила разумных доводов возразить ему, кроме того, что ей не хочется причинять боль своему малышу. «Но ему двадцать лет! Это больше не твой малыш». — «Нет, это всегда будет мой малыш». — «Bullshit! — яростно возразит он, как улитка забираясь вглубь своей аляски. — Bullshit!» И они поссорятся, поругаются. Расстанутся, злясь друг на друга. «А у меня не хватит смелости злиться, я вновь постараюсь объясниться и прыгну ему на шею. Значит — бежать безо всяких объяснений или выдумать, что я встретила в Париже прежнего воздыхателя…»
«А если Ширли ошиблась, — думала Жозефина, — если Дотти действительно живет у Филиппа? Если каждый вечер она кладет свои часы на ночной столик, прежде чем скользнуть в его объятия… Он не прекращал встречаться с Дотти. С ней легко, она молодая, остроумная, легкая, нежная, а жить одному ему невыносимо. Говорят, мужчины не любят одиночества, и только женщины способны его переносить. И ему нравится спать с ней, у них у каждого своя половина постели».
Каждый продолжал свой внутренний диалог, обгладывая кролика в горчице, отрезая кусок козленка или сыра бри, подставляя тарелочку под кусок торта с лимоном, испеченного Зоэ, убирая со стола, загружая посуду в посудомоечную машину, потягиваясь, зевая, по очереди выдавая свою порцию жалоб на усталость, на сонливость и незамедлительно отправляясь в свою комнату.
Гортензия сняла макияж, сто раз провела щеткой по волосам, встряхнула длинными каштановыми прядями, сбрызнула себя духами, надела ночную майку и перешагнула через матрас, на котором лежал Гаэтан. Он читал «Утиные истории» и, хохоча, рассказывал, как дядюшка Скрудж водил за нос Дональда, заставляя того работать задаром: «Ну до чего симпатяга старина Дональд! Безропотно позволяет себя эксплуатировать. А Скрудж как патрон на фондовой бирже! Никак не насытится, ему надо все больше и больше бабок…»
Зоэ, под подбородок укрывшись одеялом, ломала голову: «Как внушить Гортензии мысль оставить их одних, ведь это их последняя ночь! Как убедить ее, что чудесно было бы ей поспать где-нибудь еще? В гостиной, к примеру… Или пусть пойдет поработает над своими витринами на кухню. Она же любит по ночам работать на кухне. Можно поговорить с ней по душам или сыграть на чувствах. Или поговорить о женской солидарности. Нет, с Гортензией солидарность не катит». Она ломала и ломала голову, крутила под одеялом щиколотками, помогая себе придумать фразу, которая открыла бы ей сердце Гортензии, а та вдруг сама скользнула к Зоэ на кровать и предложила:
— Давай погасим свет, услышим, когда мама и Ширли уснут, и я пойду к Гэри… Ни слова дуэньям! Начнут языки чесать, а я этого страх как не люблю!
— О’кей, — с облегчением прошептала Зоэ. — Могила.
— Спасибо, сестричка. Но сама тут держись! Я вовсе не хочу оказаться ответственной за бэбика через девять месяцев!
— Без проблем, — ответила Зоэ, густо покраснев.
— Доверяю тебе, крибле-крабле-бумс!
— Абракадабра, — отозвалась Зоэ.
Они подождали, пока свет погаснет в комнате Ширли и Жозефины. Подождали, пока раздастся легкое похрапывание Жозефины, более могучее — Ширли, хр-р, хр-р, их дуэньи маленько перебрали, они шумят, как кузнечные мехи! Зоэ нервно прыснула. Ноги у нее были ледяные, а руки — горячие. Гортензия встала, взяла мобильник и вышла на цыпочках из комнаты.
— Спи спокойно, Зоэ, и береги свою честь!
— Обещаю! — шепнула Зоэ, скрестив под одеялом пальцы, чтобы ложь стала простительной.
Гаэтан одним прыжком забрался к ней.
— Всю ночь в настоящей большой кровати! — восхитился он и притянул к себе Зоэ. — Высший класс!
Он нежно коснулся груди Зоэ, и она тихо застонала…
Казалось, весь город затаил дыхание, этой ночью опять было так…
Гэри лежал на кровати, голый по пояс, и читал старые комиксы про Квика и Флюпке. В ушах наушники айпода. Он заметил, как она заходит в комнату, и удивленно поднял бровь.