Марина уронила листки. Она почти не дышала от боли. И почему-то самым мучительным было то, что Джессика каким-то непостижимым образом почти слово в слово повторила то, что Марина сказала бы Десмонду. Готова была сказать!
В этом было нечто унизительное, оскорбительное, почти постыдное! Как если бы они с Джессикой обе вдруг пришли к Десмонду и легли перед ним, обнажив тела и раздвинув чресла: выбирай! И он бы задумчиво глядел, как они лежат, трепеща от желания и нетерпения: невеста его брата – и его жена.
Жена!
Марина привскочила на постели, словно это слово ударило ее – и вмиг вернуло к жизни. Она его жена! Она ведь совсем забыла, что главным условием их договора была свобода ее выбора. Ее! Только от нее зависит, какая участь постигнет Десмонда 31 июля: или венчание, или смерть. Ну так ни то ни другое. То есть не 31 июля! Лорд Десмонд Маккол обвенчается со своей русской кузиной Марион Бахметефф… завтра же. В домовой церкви. Без соблюдения этих дурацких английских приличий. И узнает он о решении своей судьбы нынче. Нынче же вечером, и не где-нибудь, а в садовом павильоне. В том самом, где ему назначила свидание Джессика. Да-да, все будет как в романе: дама, явившись на свидание, застанет возлюбленного с другой… Но этой дамой будет не Марина! Ею предстоит стать Джессике. Явившись в павильон в десять вечера, она попадет в самый разгар любовного свидания, которое началось немного раньше! И за этот час Десмонд узнает о том, что завтра у него свадьба, а также о том, что его невеста-жена влюблена в него без памяти.
Лицо Глэдис, стоявшей с видом печального сочувствия, изрядно вытянулось, потому что мисс Марион, только что бывшая полумертвой от горя, вдруг расхохоталась и ринулась к секретеру, где стоял бювар. Обмакнув перо в чернильницу, Марина перечеркнула в письме цифру 10 и написала сверху размашисто девятку, а потом, помахав листком в воздухе, чтобы чернила быстрее просохли, свернула его по сгибам и сунула совершенно ошеломленной Глэдис.
– Вот. Теперь ты можешь отнести это милорду. Иди, что стоишь? – И она неторопливо направилась к ванне.
– Но, мисс! – взмолилась Глэдис, прижав руки к груди. – Второй-то листок остался у вас…
Она отпрянула, так стремительно обернулась к ней вышеназванная мисс.
– Если ты кому-то пикнешь про второй листок, – прошипела Марина, сузив глаза, – если вообще пикнешь, что я знаю про письмо… – Она с трудом перевела дыхание, и Глэдис начала пятиться к двери. – Eсли ты… я убью тебя, так и знай! – закончила Марина сурово и просто.
И Глэдис, очевидно, поверила, потому что в следующую же минуту ее и след простыл. Стоптанные каблучки Джессикиных туфелек дробно затопотали по коридору, а Марина первым делом подошла к камину и швырнула в огонь любовные бредни «неутешной вдовы».
Как ни странно, ей стало легче.
* * *
О чем бы она ни думала с утра, ничего путного не надумалось да и не сделалось. Весь день так и изошел в нетерпеливом хождении из угла в угол. Она не пошла к чаю, не вышла обедать – ей подали в комнату, но не Глэдис – лакей, а когда Марина попросила позвать горничную, ей ответили, что девушка отпросилась в деревню навестить заболевшего отца. Так и не удалось вызнать, передала ли Глэдис письмо, прочел ли его Десмонд… Надо думать, прочел. И теперь теряется в догадках: что за туману напустила Джессика? Спросить ее Десмонд не может – она ведь наверняка и из комнаты не выходила, избегая вопрошающего взгляда Десмонда. А может быть, он и не путается в догадках? Может быть, письмо Джессики – лишь ответ на его тайные и давние мечтания и он прекрасно знает, к чему быть готовым?..
Ох, какая тоска взяла Марину при этой мысли, какая тоска тоскучая! Решимость ее преизрядно ослабела, и слезы опять поползли, однако, вспомнив, что с ее лицом от слез всегда делалось, она с трудом их усмирила, принялась пристраивать примочки к векам, потом долго-долго причесывалась, потом занималась своим туалетом (впрочем, это потребовало от нее забот не в пример меньше), – словом, как-то время провела, и едва стрелки на часах, стоящих в углу ее комнаты, задрожали на половине девятого, как Марина бесшумно, будто тот самый пресловутый призрак леди Элинор, коего ей так и не привелось увидеть, ринулась по коридору.
Где-то из бокового хода прянул было под ноги Макбет, который словно бы учуял очередное приключение и норовил принять в нем участие. Марина, соскучившаяся по своему белому приятелю, приостановилась погладить кота, почесала его за ушком… и сурово сказала: «Брысь!» У нее сделалось тяжело на душе, словно предавала она единственного друга, однако там, куда она шла, он был бы вовсе не ко двору, мог только помешать, а потому она брыськала на него до тех пор, пока это новое русское слово прочно не запало в Макбетову память и он не ушел от нее, гордо задрав хвост, распушив его и вдобавок недовольно поводя им из стороны в сторону. Но Марине было не до капризов: время уходило, и она уже прямиком побежала в сад, решив непременно явиться на место свидания раньше Десмонда.
Павильон, о котором шла речь, она давно приметила: изящный, округлый, в греческом стиле, напоминающий некий чудный маленький храм. Наверное, в другую пору года, при цветении розовых кустов, он был просто очарователен, а сейчас, в темноте, исчерканный черными тенями голых ветвей, стоящий далеко в стороне от замка и даже прикрытый от него холмиком, павильон почему-то напомнил Марине приснопамятную баньку в бахметевском саду, где она когда-то ворожила на свою судьбу… гляньте только, чего наворожила! Впрочем, чепуха. Какое сходство между этими двумя зимами – одной ледяной, метельной, другой – одетой в зелень прошлогодней травы? Между этими двумя строениями – бревенчатой неуклюжей банькой и мраморным изящным павильоном? Вот только состояние Маринино, что в тот раз, что теперь, одинаковое – тревожное, страшливое.
Павильон всегда казался наглухо запертым. Марина обеспокоилась: не заперт ли он и сейчас? Но стоило ей слегка коснуться двери, как та мягко подалась под рукой, и во тьме блеснул огонек. Марина замерла: ей показалось, что в глубине кто-то есть, но вскоре стало ясно, что это всего лишь играют тени перед камином. Да-да! Здесь топился камин очень жарко и с какими-то ароматическими добавками, отчего воздух был напоен сладостным духом. Слабый огонек одинокой свечи отражался в серебряной посуде, стоявшей на небольшом столике, и озарял роскошную постель.
Это было ложе любви, да и все здесь было приготовлено для любовного свидания.