Молодая женщина невольно прижала судорожно сжатую руку к сердцу: отчего же оно вдруг болезненно заныло? Неужели так ужасно быть отвергнутой ради другой?.. Ей вспомнилось, что Майнау велел ей не подпускать герцогиню к себе, но почему? Конечно, причиной тому была ревность. Он просто не мог выносить того, что ей, его жене, выказывали благоволение… Она закрыла лицо руками и вдруг ощутила необъяснимую слабость. Медленно отошла она от окна, чтобы идти в свою комнату. Проходя мимо письменного стола, она остановилась как вкопанная: ключ был еще в замочной скважине ящика! Майнау забыл вынуть его, а разгневанному и раздосадованному гофмаршалу и в голову не пришло потребовать его вернуть… Сердце молодой женщины сильно забилось: там лежала бумажка, от которой зависела судьба Габриеля; ей захотелось еще хоть раз взглянуть на нее, так как она знала, что такие документы недостаточно бегло просмотреть невооруженным глазом — их нужно изучать с помощью микроскопа. Но чтобы взять эту бумажку в руки, нужно было забраться в ящик с редкостями, а это была чужая собственность, и ключ остался здесь случайно… Не совершит ли она бесчестный поступок? Но она же потом положит ее невредимой на прежнее место! Не сам ли Майнау попросил ее хорошенько вглядеться в написанное и не для этой ли цели взял у гофмаршала бумаги? Наконец решившись, она выдвинула ящик: розовая записка ее матери лежала перед ней, и, нечаянно коснувшись ее, она, как ужаленная змеей, отдернула руку. Юлиана взяла лежавшую сверху бумажку: это была именно та, которую она искала.
Едва переводя дух, сбежала она вниз, в свои комнаты, и положила бумажку под микроскоп, который был ей верным помощником… И невольно содрогнулась: под неумолимым увеличительным стеклом стало ясно как день, что это ужаснейший подлог. Каждая старательно выведенная буква была сперва прорисована карандашом, чего нельзя было заметить невооруженным глазом, а теперь это не вызывало сомнений. Работа была нелегкая — обманщик должен был срисовать каждую букву, чтобы составить необходимые слова… Но кто бы мог это сделать? И для чего? Записка не была никем засвидетельствована, значит, подлог был сделан, чтобы заставить молчать человека, имевшего сильный голос, и это был Майнау. Он сам говорил ей, что сначала пытался соблюсти интересы мальчика… Сделано это из корыстных побуждений или тут не обошлось без религиозного фанатизма, сказать было трудно. Но в записке было написано еще: «Женщина непременно должна принять святое крещение для спасения ее души».
Молодая женщина бросилась на кушетку. Ее сердце усиленно билось, по телу пробегала нервная дрожь. Ей нужно было успокоиться — в таком состоянии ее никто не должен был видеть… Майнау был человеком благородным, и, чтобы он не поступил по совести, прибегли к подлогу, зная, что никаким другим путем им не удалось бы добиться своего. Прежде всего надо было положить бумагу на место; о своем открытии она могла бы только тогда сообщить Майнау, если бы на его глазах вынула бумажку из ящика. Лиана горько усмехнулась; он скорее заподозрил бы ее, чужую здесь всем и всеми нелюбимую, нежели поверил бы, что в его Шенверте, этом оплоте рыцарского благородства и строгих правил, могли происходить подобные вещи… Но рано или поздно Майнау должен будет узнать всю правду — это было необходимо для спасения Габриеля.
Тихонько прокралась она в зал. Там уже затопили камин. Тяжелые штофные портьеры на окнах были задвинуты, а стеклянная дверь закрыта дубовыми ставнями. Тишина нарушалась только не утихавшим дождем. Чайный стол был уже приготовлен, посредине него стояла зажженная лампа под зеленым колпаком. Просторное помещение тонуло в полумраке; лампа освещала только стол и небольшое пространство вокруг него, да, кроме того, отблески огня в камине падали на паркет. В углах же комнаты был полный мрак.
Молодая женщина робко осмотрелась: в комнате никого не было. Успокоенная, она подошла к столу, выдвинула ящик, развернула, не вынимая из него, сверток и положила сверху записку. В эту минуту кто-то схватил ее за руку, удерживая ее в ящике. Ужас сковал Лиану; она не имела силы даже вскрикнуть — вся кровь прилила ей к сердцу. Почти лишившись чувств, она пошатнулась, и перед ее помутившимся взором возникло лицо придворного священника. Он принял беспомощную женщину в свои объятия и, прижав к груди, стал покрывать ее руку страстными поцелуями.
— Успокойтесь, ради бога! Я один это видел, кроме меня, никого нет в зале, — шептал он ей нежно.
Этот голос мгновенно привел ее в чувство, она вырвалась и оттолкнула его руку.
— Что вы видели? — спросила она едва слышно и горделиво выпрямилась. — Разве в этих ящиках золото или серебро? Разве я хотела что-то украсть?
— Как мог я предположить, что такая мысль возникла в вашей божественной головке? Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным подозрением, нежели вашу ангельски чистую душу, — верьте мне!.. Вы не поймете, конечно, что я имел в виду, потому что именно любовь к матери и привела вас сюда… Баронесса, кто может осудить вас за желание уничтожить маленькую записочку, которая оскорбляет и унижает вас? — Он вынул из ящика записку. — Сожжем же вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!
Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.
— А это разве не кража? Разве оно мне адресовано? — вскричала она гневно. — Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть пятна с репутации моей матери.
Она отступила от него и стала по другую сторону письменного стола: ей хотелось увеличить расстояние, отделявшее ее от священника, дерзнувшего дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на ее прелестный благородный профиль; гордая посадка головы делала его похожим на камею… Священник хотел накинуть ей петлю на шею, и, будь она безвольной, неминуемо попала бы в его сети. Но он убедился лишь в том, что она его насквозь видит.
— Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?
— Вы преднамеренно не хотите понять меня и чаще всего относитесь ко мне враждебно, — сказал он с горечью; в его голосе звучала страсть, в этом не было никаких сомнений, — и все-таки у вас нет на земле более преданного друга, чем я.
— У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не ищу, — заявила она.
Это было сказано таким враждебным тоном, что священник прижал обе руки к груди, точно получил смертельный удар. Глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к ней ближе.
— Баронесса, здесь, в Шенверте, вам не пристало говорить так оскорбительно и быть такой гордой, потому что вам здесь не на кого опереться и, подобно пушинке, вы зависите от дуновения ветра.
— Слава Богу, он не отнес меня за ограничительную линию моих правил.
— Свету до этого нет дела; все видят, насколько фальшиво ваше положение здесь и, зная побудительную причину, по которой сделали вас баронессой Майнау, насмешливо улыбаясь, шепотом высказывают самые унизительные предположения.
Юлиана стала еще бледнее.
— К чему вы все это говорите мне? — спросила она нетвердым голосом. — Я прекрасно знаю побудительные причины, вследствие которых я здесь: я должна быть матерью Лео и хозяйкой осиротевшего дома. Такое положение отнюдь не оскорбляет моего женского достоинства, — прибавила она гордо и с холодным спокойствием, что, видимо, еще больше огорчило его.