Придворный оркестр играл виртуозно, примадонна пела великолепно, и герцогиня сама подала сигнал аплодировать, а во время антракта осыпала иностранную певицу знаками своего благоволения. Все шло как по писаному, гости держались непринужденно. Все требования этикета исполнялись так строго, что Лиана думала, что только ее одну терзает тревога, заставляющая болезненно сжиматься сердце. Она не могла без страха смотреть на медузин профиль герцогини. Там, среди офицеров, сидели резко выделявшиеся своими парадными одеяниями две черные фигуры — то были гофмаршал и придворный священник. Лиана по выражению лица гофмаршала ясно поняла, о чем именно он с таким волнением шептал своему соседу, и с гневом отвела от них взгляд. Священник без стеснения смотрел на нее с таким демоническим выражением, как будто мысленно повторял ужасные слова: «Я буду все выносить, молча и терпеливо, и вы не избавитесь от меня никогда…» Но теперь она больше не боялась его. Человек, стоявший возле ее кресла, скрестив руки на груди и прислонясь к стене, охранял ее; он был достаточно силен и телом и духом, чтобы раздавить ехидну, которая пыталась разрушить его семейное счастье… Если бы только скорее покинуть этот зал и этих нарядных людей! Но час освобождения еще не пробил.
Невероятное известие, что Майнау хочет переселиться со своей молодой женой во Францию, переходило из уст в уста, и после концерта толпа любопытных окружила его, чтобы услышать подтверждение этой новости от него самого. Затем на долю Майнау выпало счастье открыть с герцогиней бал.
— Проводите меня, пожалуйста, в соседний зал, — потребовала она, прерывая вальс. — Здесь слишком светло и многолюдно! Настоящая тропическая жара.
Они вышли из большого зала, а прочие пары унес вихрь вальса.
— Вы неподражаемо играете вашу новую роль, барон Майнау, — вполголоса сказала герцогиня, проходя мимо буфета, к которому подошли некоторые из гостей, вскочившие со своих мест при ее уходе, но она милостиво кивнула им, предлагая не церемониться.
— Могу я узнать название пьесы, которую играет двор и в которой я, сам того не зная, принимаю участие? — отозвался Майнау в том же тоне, каким заговорила с ним герцогиня.
— Мефистофель!.. — Она грациозно погрозила ему веером. — Не мы играем — мы для этого слишком угнетены и утомлены внутренней борьбой. К тому же мы не одарены гениальным талантом барона Майнау, который так мастерски умеет выводить на сцену внутреннее побуждение… Ну что же, я скажу вам: в зале все перешептываются о том, что сегодня разыгрывается второе действие драмы «Месть».
С этими словами она вошла в зимний сад. Быстро проходя по анфиладе комнат, они оба не заметили, что в соседнем с зимним садом, как им показалось, пустом зале сидели двое мужчин: гофмаршал и его друг — придворный священник. Перед ними стояло фруктовое мороженое и шампанское; но наблюдательный глаз заметил бы, что мороженое таяло, а нетронутое шампанское перестало уже искриться.
Майнау резко опустил свою руку, так что рука герцогини, потеряв опору, бессильно повисла. Они стояли одни под широкими листьями пальмы. Над их головами спускались со стеклянного потолка бесчисленные ветки ползучих тропических растений; при ослепительном свете газа палевое атласное платье прекрасной, но бледной герцогини отливало каким-то металлическим блеском, и она походила на сказочную Золушку, осыпанную золотым дождем.
— Совершенно удовлетворенная месть не нуждается во втором действии: она, подобно пчеле, умирает в то мгновение, как вонзает жало, — сказал Майнау, слегка побледнев.
Герцогиня бросила на него огненный взгляд.
— О, pardon! Значит, там, в зале, ошиблись, — сказала она, пожимая своими красивыми плечами. — Ну, так есть какая-нибудь другая причина! То, в чем вы хотите уверить нас по своей мимолетной прихоти, так же невероятно, как и предположение, что гранатовое дерево со своими пурпурными цветами может расти на леднике… Пусть эта рыжеволосая графиня Юлиана со своею неизменной глубокомысленной миной, с сомнительной ученостью внушает вам уважение, но ведь любить такую женщину нельзя.
— Вы говорите о такой страсти, какую и я когда-то испытывал, — отметил Майнау ледяным тоном: его возмутило то, что она произнесла дорогое ему имя. — Что в ней было мало силы, доказывает то, что она бесследно исчезла.
Герцогиня отшатнулась от него со стоном, как будто в нее вонзили смертоносное оружие.
— Если действительно, как вы говорите, — продолжал он неумолимо, — такая женщина редко бывает любима, то и слава Богу! Тогда я, может быть, понемногу избавлюсь от мучительной ревности, которую прежде никогда не испытывал и которая так часто терзает меня теперь… Я объясню вашему высочеству, почему я сегодня здесь в сопровождении золотоволосой графини Юлианы. Это не второй акт «Мести», но раскаяние, публичное извинение перед моей оскорбленною женой.
Герцогиня захохотала так громко и истерично, точно у нее начался нервный припадок.
— Извините! — воскликнула она, как бы задыхаясь от смеха. — Но все это настолько невероятно! Отважный дуэлянт, неугомонный забияка… — pardon! — храбрый воин, беспощадный насмешник, не признающий женских добродетелей, раскаявшись, извиняется перед графиней с рыжими косами! Никогда люди не перестанут смеяться над львом, смиряющимся перед пряхой!
Он сделал шаг назад. Ее голову украшала корона, от этой женщины, управлявшей государством от имени малолетнего сына, зависело благоденствие подданных, а она стояла перед ним, безумно хохоча, забыв о достоинстве, которое стремится сберечь даже простолюдинка.
— Ваше высочество! Дуэлянту и неугомонному забияке не занимать мужества, — проговорил он, слегка нахмурив брови, — но насмешнику Майнау, легкомысленному преследователю женщин, нужна гораздо большая сила воли, чтобы признаться перед «добрыми людьми» в своем внутреннем перерождении и показать, что ревностный сторонник браков по расчету имеет одно только желание — снискать любовь собственной жены. Но я должен хоть чем-нибудь искупить свою вину перед золотоволосой графиней Юлианой, чистой девушкой с пылкой, артистической душой, со смелыми, независимыми взглядами… Я решился наложить на себя эту епитимью, прежде чем позволю себе вкусить нового счастья.
Веер выскользнул из рук герцогини и, сверкая, повис на тонкой цепочке, прикрепленной к поясу. Повернувшись к Майнау спиной, она остановилась перед чудным, во всем цвету, померанцевым деревом и начала торопливо обрывать его цветки, как будто не желая, чтобы эти роскошные ветки украсил хотя бы один плод… Она молчала. Ни один звук не слетел с ее похолодевших губ, только нервные движения рук выдавали ее отчаяние, и он посочувствовал ей.
— Я желал бы, насколько это возможно, искупить все безумства моей жизни, — продолжал он. — В ней так много того, чего я должен стыдиться, потому что нередко я совершал поступки, забывая о чести и благородстве… Натуры своей я, конечно, переделать не могу. Я ненавижу тех, кто ненавидит меня, и обуздать свой нрав я не в состоянии, но раскаиваюсь в том, что был слишком жесток в своем стремлении отомстить… Ваше высочество, я искренне желаю, чтобы счастье и спокойствие водворились там, где некогда я старался поселить несчастье и страдание.