— Почти нет.
— Почти? — она покачала головой. — Ты принимаешь мои таблетки?
— Давно кончились.
— Я тебе говорила, ты взял слишком мало.
Я решил перевести разговор на другую тему:
— Ты выглядишь усталой.
— Много работаю. По две-три операции в день.
— Плохо.
Она удивилась:
— Почему плохо?
— Какая ты хорошенькая!
— Была бы хорошенькая, бросил бы все и остался здесь.
Это было новым оборотом. Я не знал, что ответить.
Мне принесли суп.
— Связаться было нетрудно?
— Нет. Завтра в десять. У меня в кабинете.
— У тебя сегодня были сложные операции?
— Операций легких не бывает.
— А ты можешь человеку совершенно изменить лицо?
— Ты думаешь, тебе уже пора?
«Что она имеет в виду? Так постарел? Или — сделать пластическую операцию, чтобы уйти?»
* * *
Потом поехали к ней. Знакомый дом, знакомый подъезд, тот же почтовый ящик — две чахлые рекламки, тотчас выкинутые в рядом стоящую коробку — та же дверь с двумя замками.
Она пропустила меня вперед. Было темно, но выключатель я нашел сразу, и веселые бра, похожие на уличные фонарики, осветили прихожую. Одновременно зажегся свет на кухне. Все было по-старому, как два года назад. Над дверью в спальню меня приветствовал зевающий рыжий котенок, пушистый и голубоглазый, он, казалось, вот-вот выпрыгнет из рамки. У входа в салон раскачивалась ваза с цветком; она всегда раскачивалась, когда хлопали дверью. Цветок был из шелка, в последнее время делают их — просто не отличишь от настоящих, и я любил трогать лепестки пальцем, как бы отдавая дань искусству.
Лоретта прошла в спальню, а я остался в салоне. Она вскоре вернулась:
— Я сварю кофе.
И удалилась на кухню. Я немного посидел один, потом поплелся за ней:
— Тебе помочь?
— Помели зерна.
Она протянула два пакета.
— Почему два?
— Тебе без кофеина.
Я сделал вид, что удивлен:
— Почему?
Лоретта не ответила. Потом вынула из шкафа два маленьких кофейника, две вазочки: одну для печенья, другую для сахара.
Вернулись в салон.
Потом кофе, музыка. Женщина, организованная во всем, она не допускала изменений раз и навсегда заведенного порядка и традиций. Этих традиций, я, по крайней мере сегодня, нарушать не собирался.
Потом я заснул.
В кабинет к Лоретте можно пройти тремя путями: через регистратуру, общую для троих докторов, через дверку «частный вход доктора» или кружным путем: больничное отделение, лифт для больных и служебный коридор.
Сегодня я пошел через официальный вход. В приемной дежурила Виктория. Я знал ее уже лет десять. Хохотушка и фривольница, с копной роскошных рыжих волос и не менее роскошным бюстом. Я не помнил, чтобы этот бюст когда-нибудь полностью умещался в ее белом халате.
В приемной посетителей не было, и Виктория скучала. Увидав меня, она вскочила:
— Синьор Евгений! Как давно вас не было! Надолго к нам?
— На неделю.
— Вы к госпоже докторессе с личным визитом или хотите воспользоваться нашими услугами? Мы теперь многое можем. Улучшить, удлинить. И не только нос, синьор Евгений.
— Удлинить, говоришь? Это хорошо. Скажи мне, Виктория, что длинное составляет разницу между мужчиной и женщиной?
— Вы меня заставляете краснеть, синьор Евгений.
— Воинская повинность, Виктория. Ничего, кроме воинской повинности. Где синьорина докторесса?
— У себя.
Я прошел во внутренний коридор. Налево — рентгеновский кабинет и перевязочная, направо — физиотерапия и отделение Лоретты.
Занимала Лоретта три комнаты: одна — просто салон, никакого намека на медицину, если не считать толстые медицинские книги в шкафу, здесь она беседовала с пациентами; другая — процедурная, со специальным креслом, диваном, шкафами и третья, маленькая, что-то вроде подсобки, всегда запертая. Здесь я в последний раз встречался со своим агентом. Я открыл дверь кабинета — никого, в процедурной — никого, подсобка и на этот раз оказалась запертой.
— Пошли, — услышал я за спиной голос Лоретты и от неожиданности вздрогнул.
— Ты меня испугала.
Она не ответила. В голубом халате, с раскачивающимся на груди блестящим, странной формы прибором, она выглядела внушительной, серьезной, не домашней, даже выше ростом.
Через служебную дверь вышли в коридор.
— Он уже ждет, — и голос у нее был серьезный, не домашний.
Через минуту мы оказались в кабинете, где кроме агрегата внушительных размеров с дисплеями и трубками ничего не было, даже стульев.
— Мой коллега на стажировке в Хьюстоне. Теперь сюда.
И она открыла еще одну дверь.
* * *
Увидав меня, Крокодил вскочил с кресла:
— Очень рад вас видеть, Евгений Николаевич.
— Здравствуй.
Он подскочил к мне, протянул руку:
— Отлично выглядите, Евгений Николаевич, прямо Ален Делон.
— Стараюсь.
Ну, а кто действительно выглядел великолепно, так это сам Крокодил: пышущее здоровьем загорелое лицо, безмятежная улыбка первого любовника, невообразимых расцветок куртка, огненного цвета спортивные туфли. Не верилось, чтобы такой человек когда-нибудь болел (что верно, то верно, болел он редко) или был в плохом настроении (и это тоже правда). Лоретта никак не могла взять в толк, почему такого веселого и незлобивого на вид парня зовут Крокодил. И хотя я убеждал ее, что все дело в сказке про доброго крокодила Гену (а Крокодила звали действительно Геной), она не верила.
На самом деле все так и было. Или почти так. Гена женился еще до кэгэбэвской школы, когда учился в МАИ. Рядом с ним, красивым рослым парнем, его супруга, маленькая, с носиком пуговкой, большими круглыми глазами, действительно походила на Чебурашку. Он и звал ее Чебурашкой. Ну, а его, соответственно, прозвали Крокодилом Геной. Ушла от него Чебурашка еще до того, как серьезные дяди из кадров начали готовить его в Италию. Про нее забыли, а прозвище Крокодил осталось. А вскоре он совсем перестал быть Геной и превратился в человека с банальной итальянской фамилией Манини. Дама, которую он привез в Италию в качестве супруги, заболела; ее пришлось откомандировать в Москву, а ему разрешили продолжать работу одному. Местным он представлялся канадцем, родившимся в Канаде и получившим образование в США.