Властно приказывает двум послушным служителям:
― Доставайте фобы... Уложим мальчиков... Героев понесем по Москве...
Белосельцев бежал, стиснутый в толпе, спасался от пролитой крови, а она, как удар цунами, гналась за ним нарастающей красной волной, на которой, как водные лыжники, мчались трое юношей в разноцветных картузах. Очнулся в каменном пустынном дворе. Встал, задыхаясь, ощупывал руками лицо, грудь, колени, словно искал на них липкие пятна крови. Какой-то человек в шляпе двинулся к нему от помойки. Приблизился, заглянул в глаза. Белосельцев увидел, что у человека вместо лица огромная дыра, полная гнили и сукрови.
Наутро он не мог подняться от слабости, от непроходящей болезни и еще от чего-то, что, подобно чугунным гирям, держало его в постели. Сзади, за спиной, стояла жуткая ночь, словно огромная, черная, в липких отсветах, стена. Впереди маячила такая же громадная, тупая преграда, и обе они сближались, оставляя ему малый зазор тусклого утра. Вся его плоть, измученные суставы и кости ждали, когда сдвинутся грозные станины, превращая его в плоскость, в ничто.
Он не включал телевизор, не открывал шторы, за которыми брезжило жидкое розоватое солнце. За шторами, в городе, в Кремле, завершалось жестокое действо, добивалась беспомощная группа обреченных государственников, стреляло, гвоздило из всех стволов и калибров «оргоружие», распыляя по Москве розовую эмульсию пролитой крови. И все звонки, приказы, бестолковые совещания и встречи не достигали цели среди розоватого парного тумана. Черные лимузины, правительственные телефоны, посыльные были в легчайшей розовой росе, опустившейся на капоты, мигалки, телефонные трубки, кокарды фуражек. Страна, которой пытались управлять, гарнизоны, которым отдавались приказы, надышались розовым отравленным воздухом, лишавшим воли и разума. Члены Чрезвычайного Комитета в кремлевских кабинетах, в желтом дворце, метались беспомощно, кидались друг к другу, упрекали, ссорились, винили один другого, а на них сквозь окна, из-за Кремлевской стены, из- за соборов и башен, брызгал пульверизатор, кропил мельчайшими розовыми брызгами, и они замирали, похожие на задохнувшихся насекомых. И он, Белосельцев, был парализован, задыхался в сладковатом розовом воздухе.
За шторами раздался тяжелый грохочущий звук. Вибрация достигла шкафа, в котором стояли африканские резные скульптуры — черные тонконогие воины с копьями, женщины с косицами и длинными козьими грудями. Они закачались, откликнулись на трясение стен. Белосельцев знал этот гул проходящих танковых колонн. Тяжело качались длинные пушки, из люков смотрели усталые злые лица командиров, била коромыслом гарь. Колонна, потеряв ориентиры, блуждала в розовом тумане, натыкаясь на фасады домов, на церкви и памятники.
Он нехотя встал, включил телевизор как раз в тот момент, когда на черном экране метались тени, вспыхивали клочья огня, молниями по мокрой броне пролетали прожекторы. Толпа била горящего солдата, дергались гусеницы, кровавый ком костей бугрился на асфальте. Большая винно-красная лужа, липкий след, трассеры в ночном небе, рассыпанные букетики цветов, а потом все погасло, и появилось его, Белосельцева, лицо, торжественное, вдохновенное, источающее власть и всеведение:
— Советские танки на улицах городов — это всегда хорошо. Люди радуются краснозвездным танкам, кидают танкистам цветы. Танки идут по Садовому кольцу как по красной ковровой дорожке, которую постелили им люди...
И снова липкая, как вишневая наливка лужа, стальной блеск гусеницы, изорванный ворох брезента, орущие лица толпы, и лежащее, наполовину изжеванное тело.
Из этой черной кромешной гущи опять выступило его светлое, торжествующее лицо, отдохнувшее, с налетом загара:
— Члены ГКЧП — это честные, справедливые люди, у которых не дрогнет рука остановить предательство. Дело, которое они защищают, призвано остановить кровопролитие, разрушение. Их поддерживает Москва, поддерживает Советский Союз...
И вновь — жуткие взрывы огней, трепещущее пламенем пулеметное дуло, бегущая, роняющая зонтики толпа, чей- то истошный крик, блестящая сталь, изъедающая живое тело, оскаленные зубы и лежащий на мокром асфальте беззащитный белый картуз.
И снова лицо, исполненное торжества:
— Народ пойдет за своим правительством, за своей партией и армией. И наградой нам будет мирная, счастливая жизнь — наша и наших детей.
Бегущая, охваченная ужасом толпа. Выпученные глаза, растрепанные волосы, пунктиры пулеметных трассеров. Стальная машина врубается в борт троллейбуса. Комья брезента. Тело, похожее на куклу, рыхлое, без каркаса, мимо которого, елозя по асфальту, рокочет гусеница БМП.
На экране появилось лицо Зеленковича, трагическое, с воздетыми бровями, словно вырванное из гибнущей, бегущей толпы:
— Вот люди, которые хотят раздавить демократию!.. Вот оно, лицо палача!.. Запомните его и передайте потомкам!.. Это они расстреляли из танков наших детей!..
Белосельцев, теряя сознание, успел нажать на пульт, выключая телевизор, и несколько секунд падал в пустоте, как если бы ему в лоб ударили обухом топора. Шатаясь, слыша в голове страшное гудение, расплющенный, с перемолотыми костями, как если бы столкнулся с электричкой, Белосельцев поднялся.
Разведчик, гордившийся силой своего интеллекта, он был обыгран, побежден и обманут. Его правда, вера и страсть были нужны, чтобы победила неправда, погасла вера, одолели уныние и немощь. Теперь он сам стал частью чудовищной неправды. Его личность, его роль были нерасторжимо соединены с пролитием крови, с ночной бойней. Он с экрана благословлял эту бойню, освящал пролитую кровь. Этот ком костей, липкий ворох брезента, эта красная жижа были навеки с ним, и теперь его станут клясть, казнить, проклинать в домах и семьях, на площадях и амвонах.
Он вспомнил недавний визит Зеленковича в институт, его льстивость, назойливость, подобострастие. И свое чувство превосходства, торжество реванша, затмившее разум, усыпившее бдительность. Глазок телекамеры хищно мерцал, губка микрофона жадно всасывала слова, а он, в затмении, велеречиво вещал, и его слова, попадая в лаборатории «оргоружия», обретали обратный смысл, печатались навыворот, читались слева направо. И теперь, когда он выполнил свою жалкую, подсобную роль, он подлежал устранению. Только что с телеэкрана был оглашен приговор.
Он кинулся к телефону звонить. Не Чекисту, которого наверняка не было на месте и чья роль начинала страшно проступать, словно фиолетовое пятно смерти. Он звонил Зампреду. Знакомый помощник ответил:
— К сожалению, нет на месте. Обязательно передам о вашем звонке.
Звонил в штаб Главкому, но из трубки, из глубины огромного тяжеловесного дома на набережной, с каменными знаменами на фасаде, ответил голос порученца:
― Передам о вашем звонке. Командующий находится в городе, объезжает войска.
Невозможно было оставаться дома, где в тесных комнатах металось беззвучное эхо телепередачи и пустой экран был готов воспаленно загореться, ударить, как установка залпового огня. Белосельцев торопливо собрался, выскочил из дома на улицу.