Он чувствовал, как меняется мироздание. Легкой вибрации и трясению подвержен сквер, где он сидел. И улица за чугунной решеткой. И стена дома, заслоненная деревом. Эта вибрация расходилась по городу, и он колебался на своих фундаментах и подземных крепях. Трясение уходило в окрестные пространства, на равнины и реки, где вода начинала рябить и плескаться от подземных толчков. Ожившая, наполненная гулом Земля качала на себе города, трясла и ломала границы. Хребты начинали налезать на хребты, долины морщились и сминались, материки лопались по великим разломам, терлись один о другой, на кромках горело, дымило, вырывался огонь преисподней. Мир разрушался, гибли народы и страны. Крушение охватывало Землю. В грозном скрежете поворачивался Болт Мира, и Белосельцев, сидя на скамейке, чувствовал спиной хруст планеты, неизбежность конца, в который вовлекалась Земля.
Одолел помрачение. Увидел, как на его руку уселся маленький, зеленоватый упырек с резиновой присоской. Прилип с легким чмоканьем и начал сосать. Наливался кровью, разбухал, становился сиреневым, сине-черным, в крупных сочных пупырышках. Горячая кровь способствовала плодоношению. В нем раскрылась щель, и из нее полезли крохотные упырьки, похожие на икру минтая. Белосельцев гадливо оторвал кровососа. На месте присоски осталась розовая мокрая ранка. Раздавил упырька. Этот малый поступок вернул ему волю. В час вселенской погибели оставался человек, который нуждался в помощи. Зампред ожидал его в своем кабинете, беззвучно выкликал. Белосельцев устремился на помощь.
Он вернулся к зданию ЦК на Старой площади, где час назад было пустынно, а теперь клокотала толпа. Перед порталом с золотыми буквами, где прежде под взглядами патрулей и охраны торопились редкие пробегающие прохожие, сейчас двигалось и взрывалось, накатывалось людское месиво. Белосельцев был втянут в этот рулет, замотан, завернут в крики, вопли, в горячую плотную ненависть.
— Коммуняки, куда попрятались? Выходи, поговорим по душам! — молодой атлет с бронзовым лбом, кольчатой черной бородкой вскидывал к окнам мускулистую загорелую руку, тянул кулак к золоченым буквам. — Куда, как крысы, попрятались?
— Кровопийцы!.. Кончилось ваше палачество!.. Дайте мне на них посмотреть!.. Заглянуть в их глаза!.. — худая растрепанная старуха двигала на шее взбухшей веной, рвалась вперед, больно толкнула Белосельцева. — Пусть выйдут на свет палачи!..
— На фонари их! В Москву-реку топить как псов! Выдайте их народу, башку им сами открутим! — здоровенный детина, дыша перегаром и луком, шевелил плечами, словно разминался перед тем как оторвать своим жертвам головы.
Белосельцев сжимался, старался уменьшиться среди плотной ненавидящей ярости. Горько изумлялся — куда исчезли всемогущие охранники, бдительные стражи, лакированные черные лимузины, зеленые грозные бэтээры? Куда источилась властительная сила, перед которой трепетали враждебные армии, ложились в прах чужие столицы? Здание было голым, без величественных риз. Напоминало военнопленного, босиком, в исподней одежде, над которым глумились захватчики, стараясь побольнее оскорбить и унизить.
— Народ и партия едины! — рыжий юнец с восторженными глазами кинул на дом бумажный надутый пакет, и тот разорвался на фасаде взрывом чернильной грязи, оставил липкую, стекавшую с камня кляксу. — Слава КПСС!
— На прием запишите!.. На прием меня запишите!.. — молодая пышногрудая женщина неловко размахнулась, метнула в здание камень. Он угодил в окно, стекло со звоном осыпалось. — Жалобы и письма трудящихся!..
— Мы строим коммунизм!.. Не мешайте!.. Мы коммунизм строим!.. — патлатый, с прокусанными, кровоточащими губами парень кидался на здание, бил кулаком в стену, хотел проломить, захлебывался от боли и наслаждения. — Не мешайте мне, мужики!.. Я строю коммунизм!..
Белосельцев ужасался, но не этой истерической глумливой толпе, в которой витал дух разрушения, а тому, куда источилась недавняя всемогущая власть, повелевавшая огромной страной, осуществлявшая невиданные по размаху и мощи проекты, запускавшая в небо ракеты, покорявшая океаны и горы. Куда исчезла партия, чье святилище намеревались громить, куда пропали миллионы организованных, управляемых по приказу людей. Не было здесь блистательных генералов, вельможных партийцев, изысканных дипломатов, высоколобых писателей, напористых молодежных вождей, а только глумливая толпа, поносившая беззащитное здание.
— Пропустите!.. Ударников соцтруда пропустите!..
Толпа расступилась. Сквозь нее двигались два молодца в комбинезонах и картузах, протаскивали лестницу. Установили ее перед входом. Протянули к золоченой надписи «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА». Один вскарабкался, достал из комбинезона молоток. Радостно скалясь, оглядываясь на толпу, стал сбивать с фасада золотые литеры. Буквы отскакивали целиком или частями, падали, сверкали на солнце. Их жадно хватали, боролись из-за них, отнимали друг у друга. Когда молоток добрался до слов «СОВЕТСКОГО СОЮЗА», саданул по первой букве «С», буква раскололась надвое, ее обломок остался висеть на сером камне, а другая половина свалилась на асфальт, к ногам Белосельцева.
Он почувствовал острую боль в щеке. Провел ладонью. Нащупал колючку. Вынул ее. В его окровавленных пальцах был крохотный золотистый осколок. Он был ранен в щеку осколком, был контужен ударом и взрывом. Слыша над собой звяк молотка, звон отбиваемых букв, продолжал изумляться, — где всесильные коммунисты, правившие семь десятилетий, покорившие фашистов, подпалившие мировой революцией все континенты, заявившие о новой религии, о непобедимости красного смысла, о неуклонности воли и знания. Жалкие уродцы и святотатцы громили коммунистический храм, сбивали буквы с коммунистических скрижалей, оскверняли красный алтарь, и ни один коммунист не встал на пути осквернителей, не пожелал погибнуть за свои святыни, словно все они превратились в маленьких волосатых гномиков и ушли в расселину земли, из которой когда-то вышли. И это было ужасно. Было торжеством чародейства, триумфом всесильного колдовства. Демоны и нетопыри витали над городом, дули в свои колдовские дудки, стучали в волшебные барабаны, и могучие воины, непобедимые борцы, непреклонные пророки уменьшались на глазах, покрывались шерсткой и, ведомые мерзким карликом в красном колпачке с шутовским бубенцом, уходили под землю, в вечную тьму.
― Чего ждем?.. Брать их тепленькими!.. Пощупать их!.. Дотронуться до них, сук партийных!..
Этот веселый, надрывный блатной крик двинул толпу к подъезду. Надавили, навалились, проломили тяжелые двери, обрушили хрустальное стекло и по осколкам, хрустя, валом покатились внутрь здания. Белосельцев отбивался от потока, цеплялся за фасад, за шершавый камень, чтоб его не внесло, не втянуло в двери. Рядом с ним, хватаясь за уступы, спасался другой человек, в темных очках, с лицом, подвязанным шарфом. Лицо показалось знакомым. Очки с человека упали, шарф сполз на шею, и Белосельцев узнал Партийца. Он смотрел на Белосельцева полными слез глазами. А потом его оторвало, завертело, унесло в водовороте, а Белосельцев остался, ухватившись за камень. Его колотило, швыряло, било затылком о каменную громаду.