Истинный убийца Ханса и Гретель так и не установлен. Но это не Кальт. Беа, если и знала убийцу, унесла тайну с собой в могилу. Теперь только настоящий виновник гибели детей может указать место, где покоятся тела Ханса и Гретель. Если, конечно, он сам еще жив и помнит это место. Алоис, Беа, Генрих. Может быть, был кто-то еще?
Меня удивляет уверенность Крюкля в виновности Беа. Может быть, он знает что-то такое, чего не знаю я? Все-таки он не полный дурак, хоть и пингвин с квадратом вместо рта. Как-никак, дослужился до должности комиссара криминальной полиции. Напеваю: «Комиссары, комиссары, в черных кожаных тужурках…» Накликал. Звонит Крюкль.
Бывший комиссар уже знает, что я разговаривал с Кальтом. Его интересуют детали. Я пересказываю как могу. Человек-пингвин напряженно слушает, задает уточняющие вопросы. В свою очередь, я тоже спрашиваю, почему он обвиняет Беа. Крюкль сварливо каркает:
— Мы нашли свидетеля, который видел, как Кальт в одиннадцать часов ночи ехал на белом «Фольксвагене» в сторону своего дома. Но было темно, и свидетель не смог рассмотреть, кто конкретно сидел в машине. Раз Харун утверждает, что Кальт до утра находился у них, значит, он не мог в одиннадцать часов ехать в «Фольксвагене». Теперь становится понятным, что это была Беа. По времени получается, что она прятала трупы, потому что дети пропали после девяти часов. Кальт звонил Беа полдесятого. Где Беа была после звонка мужа и до одиннадцати, когда ее заметили, неизвестно.
— Вы допрашивали ее?
— Конечно, и много раз. После признания мужа в том, что он серийный убийца, Беа сначала вообще перестала сотрудничать со следствием. Просто сидела на стуле и молчала. А позже начала отрицать всякое свое участие в убийствах, в том числе и в убийстве детей Райнер.
— Тем не менее суд приговорил ее к тридцати годам?
Крюкль самодовольно каркает:
— Это я постарался. Я доказал, что Беа не могла не знать о преступлениях мужа. Как Кальт жену ни выгораживал, она свое все равно получила!
— А с сыном Кальта Генрихом вы разговаривали?
— Разумеется. Генрих ничего не знал о злодействе старших Кальтов. Обычный шалопай. Сынок богатеньких родителей. Окончил школу и загулял. Пил, пробовал наркоту. Обычная история балбеса из среднего класса. В тот день, когда пропали Ханс и Гретель, Генрих утром поругался с отцом и, чтобы не встречаться с ним вечером, уехал в пивную к дяде. Брат Беа держал кнайпу в Соседнем Городке. Там Генрих свински напился и, не помня себя, добрался до дома. Мать отправила его спать. Он ничего не слышал и не чувствовал, пока не проспался. Это произошло только на следующий день. Полиции он помочь ничем не мог. Дядя подтвердил, что Генрих был у него в кнайпе.
— Этот дядя заметил, когда Генрих ушел из его заведения?
— Точное время он сказать не смог. Но было еще не очень поздно. В тот день дядя уже в десять вечера закрыл кнайпу. К этому времени посетителей не осталось.
Я притворно удивляюсь. С умыслом.
— Вы так хорошо помните все подробности этого давнего дела, герр Крюкль.
Человек-пингвин раздражается. Понял мой намек.
— Ваше ехидство неуместно, герр Росс! На днях я специально перечитал дело Алоиса и Беа Кальтов. Освежил, так сказать, в памяти.
Чтобы уберечь герра бывшего криминалькомиссара от несанкционированного разлива желчи, задаю вопрос:
— Между прочим, как зовут дядю Генриха?
— Он-то тут при чем? — удивляется Крюкль. — В то время, когда пропали дети, он был в своей кнайпе. Это подтвердили посетители и работники. Впрочем, пожалуйста. Его имя Свен Дево.
Мне это кажется или в его голосе на самом деле звучат нотки тревоги? Интересно, что так напрягает бывшего комиссара полиции? «Дево, Дево…» Где-то я уже слышал эту фамилию.
Крюкль тушит своим карканьем мелькнувшую в моей голове искру мысли:
— Что вы думаете делать дальше, герр Росс?
— Пока не знаю, — честно отвечаю я. — Может быть, вы что-нибудь подскажете?
Крюкль доволен. Он вообще обожает учить идиотов.
— Побывайте в монастыре, где держали Беа. Это недалеко. Возможно, кто-то из монахинь вспомнит ее. Мало ли, вдруг что-то узнаете там. А встреча с Генрихом Кальтом ничего вам не даст.
Наверное, пингвин хотел величественно добавить: «Это говорю вам я! Великий и ужасный комиссар Крюкль!» Но я уже прощаюсь. «Чюсс! — Чюсс!»
Ну что же. Посетить Клостерберг? Тоже вариант. Так я и сделаю, но потом обязательно поговорю с Генрихом Кальтом.
Чтобы не нарушать баланс в немецкой полиции, хочу поговорить и с комиссаром Улем, но моему намерению мешает видеозвонок из России. Сегодня просто праздник звонков какой-то! Смотрю в монитор. Это мой горячо любимый сын. Единственный и неповторимый. Сын — ученик еще хуже Агафона. Двоечник. Сила есть, воля есть, а силы воли, чтобы хорошо учиться, нет. Однако Роберт — гроза сломанных бытовых приборов. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Реаниматор всего, чему дарит жизнь электричество, — умелец на все руки от скуки. Компьютерный гений. Можно еще долго давать характеристики, но лучше не тратить на это время, а поговорить с ним.
Роберт широко улыбается. Похоже, тоже рад видеть своего далекого папашку.
— Привет, сын!
— Привет, батя!
— Что у тебя нового-хорошего?
Сын пожимает широкими плечами:
— Ничего нового и особенно хорошего нет. Работаю в музее техники — собираю и ремонтирую экспонаты. Ты же об этом знаешь.
— Как твои отношения с Ирой?
— Все по-прежнему. Встречаемся по выходным. Ей еще три года учиться в финансово-экономическом.
Задаю неприятный для нас обоих вопрос:
— С мамой общаешься?
Роберт перестает улыбаться. Виолетта для мужчин из ее прежней семьи — тема болезненная.
— Нет, батя, не общаюсь. Она мне не пишет. И я не навязываюсь.
Когда я устал от бесчисленных назидательных аксиом Виолетты про мужчин: «Мужчина должен быть сильным. Мужчины не плачут. Мужчина должен быть добытчиком. Мужчина должен иметь хорошее образование, вырастить сына, посадить дерево, построить дом. И именно в таком порядке. Не перепутай!» — и ушел, сын принял мою сторону. Он посчитал виноватой в крушении семейного дирижабля мать. Виолетта ничего не сделала, чтобы разубедить его, а быстренько нашла нового мужа и уехала к нему в Германию. Я это не в упрек ей. У меня самого жизнь сложилась похожим образом, но с Робертом я отношений не прерываю. Видно, верно говорят: «Поздний ребенок — самый любимый». Без сына мой мир был бы совсем другим. Бедным, примитивным, ненужным.
Вздыхаю. Конечно, мы с Виолеттой плохие родители. Свою вину перед сыном я буду чувствовать всегда. А что поделаешь? Ладно, может быть, исправимся в следующей жизни.
Роберт снова улыбается. Он не любитель долго говорить о плохом.