— Знаю, — проговорила она вполголоса.
Затем она наклонилась ко мне, и в первый раз с ее лица исчезло безразличное выражение.
— Я должна кое-что тебе сообщить.
— Что?
— Здесь что-то не так. После Троя, ты знаешь, я думала, что больше никогда не смогу быть счастливой. Но все произошло так неожиданно… — Она покраснела. — Я встретила кое-кого.
— Ты хочешь сказать…
— Приятного мужчину. Он чуть старше меня и, кажется, по-настоящему заботится обо мне.
Я положила руку на ее плечо.
— Я очень рада, — тепло произнесла я. Затем: — Надеюсь, я не знаю, кто это?
Глупая попытка пошутить не удалась.
— Нет. Он младший менеджер в больнице. Его зовут Лоренс. Ты должна как-нибудь познакомиться с ним.
— Чудно.
— Он знает обо всем…
— Конечно.
— И он совсем другой, знаешь…
— Да. Хорошо. Чудесно.
— Маме и папе он понравился.
— Хорошо, — опять безнадежно сказала я. — Правда, хорошо. Я так счастлива за тебя!
— Спасибо.
Я купила огромную охапку тюльпанов, желтых нарциссов и ирисов, вскочила в автобус, который останавливался на расстоянии нескольких сотен ярдов от дома родителей. С фасада дома наконец-то убрали леса, и входная дверь была выкрашена в яркий темно-синий цвет. Я постучала и прислушалась: я знала, что они дома. В эти дни, казалось, они вообще никуда не выходили. Они работали, потом мама сидела дома и смотрела телевизор, а папа часами занимался садом, удаляя сорняки с окаймляющего газона и прибивая скворечники к фруктовым деревьям в конце сада.
Ответа не было, Я обошла дом и прижала нос к окну кухни. Внутри все сверкало новизной и было незнакомо: поверхности из нержавеющей стали, белые стены, точечное освещение на потолке. На столе стояла любимая папина кружка, рядом тарелка с апельсиновой кожурой, сложенная газета. Могу представить, как он методично снимает кожу с апельсина и делит его на части, медленно съедает, дольку за долькой между глотками кофе, хмурясь над газетой. Все то же самое, но все изменилось, стало другим.
У меня до сих пор оставался ключ от дома, поэтому, найдя его, я открыла заднюю дверь. На кухне взяла вазу, налила в нее воды, поставила цветы. На тарелке остались две дольки апельсина, и я проглотила их, рассеянно осматривая сад, который всего несколько месяцев назад представлял собой месиво из рытвин и выброшенных кухонных блоков, а сейчас был аккуратно приведен в порядок и уже засажен. На лестнице послышались шаги.
— Привет! — раздался голос мамы. — Кто там? — спросила она из коридора. — Кто это?
— Мама, это я.
— Миранда?
Мама была в халате. Волосы жирные, лицо опухло от сна.
— Ты заболела? — спросила я.
— Заболела? — Она потерла лицо. — Нет, просто немного устала. Дерек пошел купить садовую бечевку, я и подумала, что немного вздремну перед ленчем.
— Не хотела тебя будить.
— Не имеет значения.
— Я принесла тебе цветы.
— Спасибо. — Она взглянула на них, но совершенно безразлично, мельком.
— Чай или кофе? Я приготовлю.
— Хорошо бы. — Она присела на краешек одного из стульев.
— Так что: чай или кофе?
— То, что хочешь сама. Мне все равно.
— Кофе. А потом пойдем на прогулку.
— Не могу, Миранда. У меня… ну, в общем, есть дела, я должна кое-что сделать.
— Мама…
— Внутри болит, — сказала она. — Не болит только во время сна.
Я взяла се руку и поднесла к своему лицу.
— Обещаю сделать все, — сказала я, — все, чтобы тебе стало лучше.
Она пожала плечами. За нами засвистел чайник.
— Слишком поздно делать что-нибудь, — вздохнула она.
— Я любил ее, — сказал Тони.
Он пил уже третью банку пива, его речь была почти нечленораздельной. Казалось, что все в нем изменилось: щеки обвисли, заросли щетиной, волосы какие-то жирные, доходят до воротника, спереди на рубашке кофейное пятно, ногти не подстрижены.
— Я любил ее, — повторил он.
— Знаю.
— Что я сделал неправильно?
— Так нельзя переживать, — тихо проговорила я.
— Я не мог хорошо рассказать об этом, но она знала.
— Мне кажется… — начала я.
— А потом… — Он поднял банку пива и осушил ее. — Потом, когда она убежала… оставив только записку на столе, я хотел, чтобы она умерла, и она умерла.
— Здесь нет никакой связи, кроме той, которая у тебя сложилась в голове.
— Твой чертов Брендан. Очаровал. Обещал ей многое.
— Например?
— Головокружительную романтику, брак, детей. Все, из-за чего мы так с ней ссорились последние несколько месяцев.
— А-а, — протянула я.
— Хотя в конце концов я смирился. Она должна была узнать это.
Я продолжала пить вино и ничего не отвечала. Думала о Лауре, о смеющейся Лауре. Голова откинута назад, рот открыт, блестят белые зубы, темные глаза сияют жизнью.
— Увы, она мертва.
— Да.
В воскресенье я снова бегала. Семь миль в тумане моросящего дождя. Пила с Карлой кофе. Она тоже знала Лауру и захотела, чтобы мы провели целый час вместе, восклицая с оттенком сострадания, как все это ужасно.
Я занималась счетами компании. Работала без устали и была перевозбуждена. Находила любые занятия, чтобы не оставалось свободного времени. Никого не хотела видеть, но и не хотела быть сама с собой. Рассортировала старую корреспонденцию. Выбросила одежду, которую не надевала больше года. Просмотрела всю электронную почту и уничтожила сообщения, которые не хотела сохранить.
Наконец позвонила Биллу по мобильному телефону и сообщила, что хочу поговорить с ним. Он не спросил, могу ли я подождать до завтра, а просто сказал, что находится в Гуикнеме, но вернется к шести. Мы договорились встретиться в баре около Кингз-Кросс, который раньше был просто забегаловкой, но сейчас стал изысканным местом встречи художников-минималистов, где подавали коктейли, чай со льдом и тому подобное.
Я приняла еще одну ванну, переоделась, сняла широкие брюки с завязкой на поясе, надела джинсы и белую рубашку, застегивающуюся на пуговицы. Пришла в бар на пятнадцать минут раньше назначенного времени. Когда он появился, то поцеловал меня в макушку и скользнул на место напротив. Он заказал томатный сок со специями, а я попросила «Кровавую Мери» для храбрости. Мы чокнулись, и я стала расспрашивать его о том, как он провел выходные.