— Двести? — изумленно поднял брови Иван Федорович.
— Да! — Селищев покачал вытянутым пальцем. — То есть всякое человечье создание должно жить двести лет. На это рассчитан весь его организм со всеми потрохами, что находятся внутри. А почему, коли так, не живут человеки по двести лет? — хитро прищурясь, посмотрел он на Ивана Федоровича. — Да потому, что им мешают. Эти же самые человеки, только другие. То бишь, выходит так, что мы сами себе мешаем жить. Разными пакостями, творимыми друг другу, злобою и кознями. Они как раз и сокращают жизнь человеческую. Понял, милок?
— Понял, благодарствуйте, — едва не поклонился старику Воловцов. — А позвольте задать вам один вопрос?
— Говори, юноша, — разрешил Селищев.
— Вот вы сказывали, что на бабу свою через день залазите… — озвучил-таки Иван Федорович свербевший в его голове вопросец.
— Залазию! — с вызовом ответил Селищев. — А ежели водочки приму, так и не един раз.
— Вы еще и водочку изволите принимать? — усмехнулся про себя судебный следователь.
— А то! — горделиво посмотрел на него Селищев. — Работа у меня нервическая, поскольку лошадки — животные, каженная со своим особым норовом, требующим подходу. Оне ведь, лошадки, все характерные. Так что водочку потребляю, но — не в ущерб службе, а токмо по случающейся необходимости…
— Похвально, коли не в ущерб… А сколько, прошу прощения, вашей супруге лет?
— Сорок второй годок пошел, — ответил старый конюх. — Это у меня третья женка по счету, поскольку первые две померли, царствие им небесное. А все потому, что козни и пакости всяческие от людей претерпевали и шибко с сердцем к ним относились…
— Я вас понял, — сказал Воловцов и, наконец, приступил к правильному допросу столь любопытного старикана. — А скажите, Никифор… как вас по батюшке?
— Асклипиодотович, — ответил Селищев.
— Простите, как? — переспросил судебный следователь по наиважнейшим делам, едва не расхохотавшись.
— Аск-ли-пи-о-до-то-вич, — повторил по слогам старик, пренебрежительно глянув на Воловцова. — Сие имя из святцев. Переводится с греческого, как Эскулапов дар.
— О как! Понял, — кивнул Иван Федорович, изо всех сил стараясь сдержать смех. — Так вот, у меня к вам, Никифор Аск-ли-пи-о-до-то-вич, вопрос: этот господин, которого вы видели выходящим из меблированных комнат сестер Малышевых, он походил на помещика?
— А то! — ответил старый конюх. — Как пить дать — самый что ни на есть настоящий помещик.
— А как вы это определили? По каким признакам?
— Ну, во-первых, одет он был в дорожное дорогое платье, которое обыкновенно и надевают в дорогу дворяне-помещики, — как малому дитяти начал пояснять Никифор Асклипиодотович. — А во-вторых, повадки у него были сугубо помещичьи…
— А что за повадки такие? — спросил Воловцов.
— А такие, каковые, в точности, и имеют все настоящие помещики, — пояснил Селищев.
«Что ж, — подумалось Ивану Федоровичу, — коли и этот старый конюх утверждает, что убийца платьем и повадками похож на помещика, стало быть, и правда похож. Какая-никакая, а отличительная черта убийцы теперь все же имеется…»
— А провожала, стало быть, этого «настоящего помещика» младшая Малышева? — задал новый вопрос судебный следователь.
— Она, — подтвердил Селищев.
— А вы не путаете? — посмотрел на него Иван Федорович. — Может, это Глафира его провожала, а не Кира?
— Вот! — почти зло посмотрел на Фому неверующего Никифор Асклипиодотович. — И ты туда же. Да как же можно перепутать бабу с молодкой?! Глафира — округлая, с бабьими формами, мужчину не единожды, стало быть, познавшая. А Кира — девица. Ноги ставит, как девственница, и формами еще угластая вся, как подросток. Как же их можно спутать, мил-человек?
Аргументы, конечно, были весомыми. Но, на всякий случай, Воловцов решил проверить, насколько хорошо видит старый конюх. Девяносто три года — хоть Селищев и хорохорится — не шутка.
Разговор их происходил в той же чайной купца Суходаева, у которого служил бессмертный Никифор Асклипиодотович Селищев и где с полчаса назад судебный следователь по наиважнейшим делам Иван Федорович Воловцов беседовал с купцами Комолым и Леонтьевым. Иван Федорович замолчал, пристально всматриваясь в окно меблированной комнаты, где последний раз остановился по приезде в город Дмитров и был убит коммивояжер Григорий Иванович Стасько.
— Еще вопросы будут, мил-человек? — спросил Селищев, первым нарушив молчание.
— Да, — ответил Воловцов. — Я вот что-то не пойму, Никифор Аск-ли-пи-о-до-то-вич, вон на том окне, — он вытянул руку и указал на разглядываемое до того окно, — герань луговая или лесная произрастает?
— Ни то и ни другое, — мельком глянув на цветок за окном и покосившись на судебного следователя, произнес Селищев. — Это герань красная, а вернее, одна из разновидностей герани. — И довольно ядовито добавил: — Сей цветок по латыни пеларгониумом называется, господин хороший.
Познания деда были воистину неисчерпаемы и многообразны. Но, главное, он видел, как ястреб или сокол, охотящийся, паря высоко в небе, на полевую мышь. То есть зрение Никифора Асклипиодотовича не оставляло желать лучшего. К тому же Селищев понял, почему Воловцов задал такой вопрос, и, снова прищурившись, ехидно заметил:
— Зрение мое изволили проверять, господин хороший? Так мое зрение супротив твоего много острее будет! Кира, а не Глафира или какая иная деваха, провожать этого помещика выходила. А еще — печальна она была шибко. Будто суженого своего на войну провожала…
Иван Федорович несколько недоуменно посмотрел на старого конюха. Вот и этот говорит, что между ними — Кирой и человеком, убившим коммивояжера Стасько, — имеются отношения интимного свойства. Ведь почти то же самое говорила вдова героя взятия Шипки старушенция Мигунова. Интересно будет побеседовать с этой Кирой Малышевой. Только вот когда она и убийца могли сойтись, чтобы у них завязались столь теплые отношения? Ведь этот «помещик» приехал и остановился у Малышевых накануне убийства, в один день с коммивояжером Стасько…
Стоп!
Убийца заселился в меблированных комнатах одновременно со Стасько. А не в одном ли поезде они ехали из Москвы? Если так, получается, «помещик» следил за коммивояжером? Это уже теплее…
Еще теплее судебный следователь Воловцов прощался со стариком Селищевым. Он крепко и радушно пожал сухую старикову руку и извиняющимся тоном произнес:
— Вы мне очень помогли, Никифор Аск-ли-пи-о-до-то-вич. Ну, а если что не так — не серчайте. Работа у меня такая, все проверять… А потом молод я, горяч!
Выговаривать отчество старика Селищева Ивану Федоровичу по-прежнему давалось с трудом. А интересно, как звали деда старика Никифора, того самого, что прожил сто четырнадцать лет? Верно, Крискентианом или даже Павсикакием каким-нибудь. Оные занятные имена тоже ведь в святцах имеются… Но спрашивать об этом у старика не стал.