– Будите инспектора Бовуара. Пусть ждет меня внизу.

– Да, сэр.

Николь ушла, а пять минут спустя Гамаш увидел растрепанного инспектора Бовуара на лестнице. Они уже собирались уходить, когда услышали, как по лестнице спускается Николь.

– Оставайтесь здесь, – приказал Гамаш.

– Нет, сэр. Это мой свет.

С тем же успехом она могла бы сказать «синий дверной подсвечник» – для Гамаша и Бовуара это имело бы такой же смысл.

– Оставайтесь здесь. Это приказ. Услышите выстрелы – вызывайте помощь.

Они быстрым шагом пересекали деревенский луг в направлении дома Джейн Нил, когда Гамашу пришло в голову спросить:

– Ты взял пистолет?

– Нет. А вы?

– Нет. Но ты должен знать, что пистолет есть у Николь. А, да ладно.

Они видели свет в комнате: внизу, в гостиной, и наверху. Гамаш и Бовуар делали это сотни раз, они знали последовательность шагов назубок. Гамаш всегда входил первым, следом за ним Бовуар, готовый отбросить шефа с линии огня.

Гамаш молча вошел в темную прихожую, поднялся на две ступеньки, ведущие в кухню. На цыпочках он прошел к двери в гостиную и прислушался. До него доносились голоса. Мужской и женский. Неузнаваемые и неразборчивые. Он дал знак Бовуару, глубоко вздохнул и распахнул дверь.

Бен и Клара, ошарашенные, смотрели на них из середины комнаты. У Гамаша было такое чувство, будто он оказался в декорациях одной из комедий Ноэла Кауарда [56] . Бену не хватало только пластрона на шею да бокала мартини в руке. И Клара скорее была бы на месте на арене цирка. На ней был ярко-красный фланелевый комбинезончик, возможно с лючком сзади.

– Мы сдаемся, – сказала Клара.

– И мы тоже, – сказал Бовуар, глядя на ее одеяние.

Чтобы франкоязычная канадка оделась таким образом – ни за что в жизни!

– Чем вы тут занимаетесь? – взял быка за рога Гамаш.

Было три часа ночи, и он уже настроился на какую-нибудь стычку. Ему хотелось поскорее вернуться в постель.

– Именно этот вопрос я и задала Бену. После смерти Джейн я неважно сплю, ну вот и сейчас встала в туалет, смотрю – а тут свет горит. Я и пришла узнать, что тут происходит.

– Одна?

– Не хотела будить Питера, к тому же это ведь дом Джейн, – сказала она так, будто это что-то объясняло.

Гамашу показалось, что он понял. Кларе это место представлялось безопасным. Нужно будет поговорить с ней.

– Мистер Хадли, а вы что здесь делаете?

У Бена был сконфуженный вид.

– Я поставил будильник, чтобы прийти сюда. Я хотел, ну, понимаете, подняться туда, наверх.

Вся эта речь была настолько неинформативна и неинтересна, что Бовуар чуть было не уснул стоя.

– Продолжайте, – кивнул Гамаш.

– Ну, поработать хотел. Стену расчистить. Вы вчера сказали, как для вас это важно – увидеть всю картину и все такое. Ну и потом, Клара, конечно.

– Я слушаю, слушаю, – подбодрил его Гамаш.

Краем глаза он видел, что Бовуара слегка покачивает.

– Ты пыталась это скрыть, но я же видел, что ты на меня сердишься, – сказал Бен Кларе. – Я работаю очень медленно. Да и живу, думаю, неторопливо. Ну вот, хотел сделать тебе сюрприз – расчистить стену. Наверное, глупая была идея.

– По-моему, идея была прекрасная, – сказала Клара. Она подошла к Бену и обняла его. – Но ты ведь так только устанешь, а завтра опять будешь как сонная муха.

– Я об этом не подумал, – признал Бен. – Вы все же не возражаете, если я поработаю часик-другой?

– Я не возражаю, – сказал Гамаш. – Но в следующий раз, пожалуйста, ставьте нас в известность.

– Может, мне остаться помочь тебе? – предложила Клара.

Бен помедлил, – казалось, он вот-вот скажет что-то, но он только отрицательно покачал головой. Уходя, Гамаш повернулся и посмотрел на Бена – тот стоял, как маленький потерявшийся мальчик.

Глава тринадцатая

Настал вечер четверга, и на вернисаж в Уильямсбурге пришло рекордное число посетителей. Хвост урагана «Кайл», судя по прогнозу, должен был добраться сюда лишь ближе к ночи, и эти ожидания добавили остроты к их ожиданиям, словно приход на открытие выставки был равносилен подвигу и говорил о характере и мужестве. Что, впрочем, было не так уже далеко от истины для большинства Уильямсбургских выставок.

На предыдущее открытие пришли лишь сами художники да несколько взъерошенных друзей, которые подкрепились вином и козьим сыром – коза была у одного из членов совета. Этим вечером у полотна Джейн собралась ворчливая толпа людей; картина стояла на пюпитре в центре зала, укрытая отрезком материи. На белых стенах висели работы других художников, рядом стояли их авторы. Им не повезло: их работы были отобраны для выставки, на которой центром внимания была картина убитой женщины. Некоторые из сочувствия к убитой, возможно, смирились с тем, что они окажутся в тени, но, что бы они ни говорили, что бы ни думали, она превосходила их. Жизнь художника была полна несправедливостей.

Гамаш ждал, когда снимут материю с «Ярмарочного дня». Комитет выставки решил сделать из этого «событие», а потому пригласили прессу, то есть «Уильямсбург каунти ньюс», и теперь председатель жюри ждала «le moment juste» [57] . Гамаш завистливо посмотрел на Жана Ги, который удобно расположился в кресле и не желал уступать его пожилому человеку. Гамаш был на грани изнеможения. Плохое искусство всегда оказывало на него такое действие. Но, откровенно говоря, такое действие на него оказывало любое искусство. Плохое вино, вонючий сыр и дурно пахнущее искусство лишали его желания жить. Он огляделся и пришел к печальному, но неизбежному выводу, что, когда «Кайл» доберется до города ближе к ночи, это здание неизбежно обрушится.

– Всем вам известно, что трагический случай похитил у нас прекрасную женщину и, как выяснилось, талантливого художника, – сказала председатель жюри Элиз Джейкоб.

Клара втиснулась между Беном и Питером. Элиз бесконечно вещала о добродетелях Джейн. Она практически канонизировала ее. Наконец, когда Клара стала выпучивать глаза, Элиз сказала:

– И теперь, без лишнего шума… – (Клара, которая знала и любила Джейн, подумала, что шума уже и без того было достаточно), – представляю вам «Ярмарочный день» кисти Джейн Нил.

Материю сняли – и картина наконец-то предстала изумленным зрителям. Потом наступило молчание красноречивее любых слов. Люди уставились на «Ярмарочный день» – челюсти у них отвисли, кто-то смотрел с изумленной улыбкой, кто-то с отвращением, кто-то ошеломленно. Гамаш не смотрел на картину – он оглядывал людей, пытался понять их реакцию. Но единственным человеком, который реагировал более или менее странно, был Питер. Взволнованная улыбка сошла с его лица, как только картина предстала перед публикой. Он несколько минут созерцал ее, потом наклонил голову и нахмурил лоб. Гамаш, наблюдавший за этими людьми вот уже почти две недели, знал, что для Питера Морроу это равносильно крику.