Рут вытащила из кармана книгу, которую взяла себе в дар от Джейн. С книгой она достала и конверт, завещанный ей Джейн. Внутри была открытка, нарисованная Джейн, почти копия того, что обнаружилось на стене в гостиной. Только вместо двух юных обнимающихся девушек на открытке обнимались две старухи. Две старые женщины держали друг друга в объятиях. Рут сунула открытку в книгу, потрепанную старую книгу, пахнущую туалетной водой «Флорис».
Дрожащим голосом Рут принялась читать вслух, ее слова подхватывал ветер, играл ими среди снежинок и разноцветных лент. Дейзи с восторгом смотрела на нее.
Гамаш сидел в бистро – пришел попрощаться и, может быть, перед отъездом в Монреаль купить одну-две лакричные трубочки. Оливье с Габри оживленно спорили, куда им поставить великолепный уэльский буфет, выбранный Оливье в доме Джейн. Оливье пытался его не брать. Строго выговаривал себе, убеждал себя не быть корыстным и не выносить из дома Джейн лучшую вещь.
Он упрашивал себя: «Ну возьми ты на этот раз что-нибудь символическое. Что-нибудь маленькое в память о ней. Какую-нибудь фарфоровую штучку. Но не уэльский буфет. Но не уэльский буфет».
– Ну почему нам не поставить эту прелесть в гостинице? – сетовал Габри.
Они с Оливье обходили бистро в поисках наиболее подходящего места для уэльского буфета. Наконец, увидев Гамаша, они подошли к нему. У Габри был вопрос:
– А нас вы не подозревали?
Гамаш посмотрел на эту пару: один – громадный и энергичный, другой – стройный и сдержанный.
– Нет, я думаю, что вам обоим жестокость других часто доставляла страдания, а потому вы сами не можете быть жестокими. По моим наблюдениям, люди, которые претерпели от других, либо смиряются с этим и сами становятся агрессивными, либо проникаются необыкновенной добротой. Вы не из тех, кто способен на убийство. Хотелось бы мне то же самое сказать и про всех остальных.
– Что вы имеете в виду? – спросил Оливье.
– Что вы имеете в виду? – спросил Габри.
– Ну, вы ведь не ждете от меня, что я и в самом деле скажу вам, правда? И потом, этот человек, возможно, никогда ничего такого и не сделает.
Наблюдательный глаз Габри говорил ему, что у Гамаша неуверенный, даже слегка опасливый вид.
В этот момент появилась Мирна и попросила горячего шоколада.
– У меня к вам вопрос, старший инспектор, – сказала Мирна, сделав заказ. – А что с Филиппом? Почему он так обошелся со своим отцом?
Гамаш пока не был уверен, стоит ли говорить об этом. Изабель Лакост отправила на экспертизу вещь, которая была прикреплена сзади к постеру в рамочке в спальне Бернара, и результаты уже были получены. Там повсюду обнаружились пальцы Филиппа. Гамаша это не удивило. Бернар Маленфан шантажировал Филиппа.
Но Гамаш знал, что поведение Филиппа изменилось еще раньше. Из счастливого, доброго мальчишки он превратился в угрюмого, жестокого, глубоко несчастного подростка. Гамаш догадывался о причине, и вот теперь журнал подтвердил его догадки. Филипп не ненавидел отца. Вовсе нет. Он ненавидел себя, а злость вымещал на отце.
– Извините, – сказал Гамаш. – Я не могу вам это сказать.
Гамаш надел куртку, и Оливье с Габри подошли к нему.
– Нам кажется, мы знаем, почему Филипп вел себя таким образом, – сказал Габри. – Мы записали нашу догадку на этом вот листе бумаги. Если мы правы, не могли бы вы просто кивнуть?
Гамаш развернул лист, прочитал, потом снова сложил и сунул в карман. Подойдя к двери, он повернулся и посмотрел на Габри и Оливье, которые стояли плечом к плечу, едва касаясь друг друга. И хотя все его существо противилось этому, Гамаш кивнул. Он никогда не пожалел об этом.
Они проводили взглядом Армана Гамаша, который, хромая, дошел до своей машины и уехал. Габри сел, погрузившись в печаль. Он уже некоторое время знал про Филиппа. И случай с птичьим пометом странным образом подтвердил это. Поэтому-то они и решили пригласить Филиппа в бистро подработать и отдать долг. Здесь они могли наблюдать за ним. Но что еще важнее, здесь он мог наблюдать за ними. И видеть, что его не обманывают.
– Ну что ж, – Оливье погладил руку Габри, – по крайней мере, у тебя будет еще один гном, если когда-нибудь решишь поставить «Волшебника страны Оз».
– Это именно то, что нужно деревне: еще один дружок Дороти.
– Это тебе.
Клара достала из-за спины большую стилизованную фотографию, сделанную послойно на компьютере, а потом выведенную на принтер. Она засияла, увидев, как Питер уставился на фото. Но улыбка медленно сошла с ее лица. Он не понял. Ничего необычного в этом не было, он редко понимал ее работы. Однако она надеялась, что в этот раз будет иначе. Она дарила ему не только фотографию, но и доверие – ведь она показывала ему свою работу. Ее искусство было настолько мучительно личным – большей откровенности и представить было нельзя. Прежде она утаивала от Питера свое приключение в скрадке у оленьей тропки и многое другое, а теперь хотела показать ему, что была не права. Она любила его, верила ему.
Он уставился на странную фотографию: ящик на ходулях, словно домик для детских игр. Внутри лежал камень или яйцо – не разобрать. Это было так похоже на Клару, всякие недосказанности. И вся эта штука крутилась. У него даже тошнота подступила к горлу.
– Это скрадок, – сказала Клара, как будто этим все объяснялось.
Питер не знал, что ей ответить. За последнюю неделю им почти нечего было сказать друг другу.
Клара не знала, стоит ли объяснять ему про этот камень и про то, что он символизирует смерть. Но этот предмет мог быть и яйцом. Символом жизни. Так чем он был? В этой-то двусмысленности и состояла прелесть работы. До сегодняшнего утра этот детский домик был статичен, но все недавние разговоры о людях, которые остановились в своем развитии, натолкнули Клару на мысль о вращающемся домике, маленькой планете со своей собственной гравитацией, собственной реальностью. Как и в большинстве домов, жизнь и смерть были в нем неразделимы. И последняя аллюзия. Дом был аллегорией личности. Автопортрет наших выборов. И наших скрадков.
Питер не понял этого. Даже и не попытался. Он оставил Клару наедине с ее творением, и ни один из них не ведал тогда, что придет время – и Клара станет знаменитой благодаря этой работе.
Она проследила за тем, как он без особой целеустремленности направился в свою мастерскую и закрыл за собой дверь. Клара знала, что настанет день, и Питер покинет свой стерильный остров и вернется на этот грязный материк. А она, как всегда, будет ждать его возвращения с распростертыми объятиями.
Усевшись в гостиной, Клара вытащила из кармана лист бумаги. Записка была адресована священнику Святого Томаса. Клара зачеркнула написанное, а ниже начертала печатными буквами другое. Потом надела куртку и поднялась по холму в церковь, протянула бумагу священнику и вышла на свежий воздух.
Преподобный Джеймс Моррис развернул лист бумаги и прочел. Это был текст для надгробия на могилу Джейн. Наверху листа было написано: «Матфей, 10: 36», но потом зачеркнуто и написано что-то иное. Преподобный открыл Библию и прочел тридцать шестой стих из десятой главы Евангелия от Матфея: