Она дала Леве адрес Жени — так зовут мою дочь, и это оказалась твоя московская квартира. Это невероятно, но, судя по всему, ты с ней знакома!.. Женя Петрова, что ты знаешь о ней?
Ева долго смотрела на нее.
— Так не бывает, — наконец сказала она. — Вы все это выдумали.
У Натали на глазах выступили слезы:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне никогда не нравилось мужское имя Евгения. Поэтому уже в училище меня все стали звать Евой. А фамилия Анохина у меня по мужу. Вы — моя мать? Это абсурд! У вас нет доказательств.
Натали достала из сумочки фотографию, среди которых Ева увидела и свою мать. И тут она потеряла сознание.
* * *
Очнулась она уже в доме Натали. Возле нее сидел доктор Симон.
— Как ты нас напугала! — Он вздохнул и засуетился возле столика со шприцами.
В комнате пахло лекарством. — Мы сделали тебе два укола, но ты не приходила в себя… Ну и дела творятся в этом мире…
— Где Натали?
— Вот тоже сумасшедшая… Заперлась в своей комнате, разглядывает твой портрет и плачет.
— Послушайте, неужели все, что она мне сейчас рассказала, — правда?
— У нее слабое сердце, ей нельзя так волноваться. Я очень боюсь за нее.
В комнату вошел Лева.
— Ну, мать, ты даешь! Сроду не знал, что ты Евгения. Я тебя, дуру несчастную, ищу по всему Подмосковью, стольких друзей подключил, архивы запрашивал.., а ты — вот она, рядом… Кому расскажи — не поверят… Представляешь, как удивится Бернар? А Гришка?
— А ты ему еще не звонил?
— Кому, Бернару?
— Нет, Грише.
— Звонил, но там трубку никто не берет.
Наверное, он в Италии…
— Можно? — В дверях появилась бледная, с покрасневшими веками, Натали. Она была в черном кружевном пеньюаре, с сигаретой в руках. Лева сразу ушел. — Симон сказал мне, что ты пришла в себя. — Она села возле Евы и взяла ее за руку. — Значит, так…
Ты вовсе не обязана называть меня матерью и вообще питать ко мне несуществующие дочерние чувства… Но мне-то этого не запретишь…
Ты не сможешь запретить мне заботиться о тебе. И еще… — Она опустилась на колени и поцеловала Евину руку. — Прости меня, если сможешь… Особенно за твою маму. Я понимаю, что именно она является твоей настоящей матерью… Мне очень жаль, что ее уже нет с нами…
Но ты.., ты — жива! И я весь остаток своих дней буду любить тебя. Теперь мне есть для кого жить, и я, конечно же, не поеду на Корфу…
Здесь, в Париже, возле тебя, мое место… Ты не представляешь себе, как я счастлива… Ты так странно смотришь на меня… Женечка…
— Зовите меня Евой, — дрогнувшим голосом произнесла Ева. — Я так привыкла.
Она вдруг подумала о том, что Натали действительно нельзя волноваться, но та словно прочитала ее мысли и поспешила успокоить:
— Симон сделал мне укол, со мной все в порядке. Ты поспишь еще или поужинаешь?
— А где Бернар? — тихо спросила Ева.
— Он здесь, сидит в твоей мастерской и читает какую-то книгу. Я понимаю, как тебе сейчас трудно. Но он давно тебя простил.
— А я знаю, кто украл мои картины" — слабо улыбнулась Ева, понимая, как же ничтожны были ее мысли, раз она сумела предать и Натали, и Бернара… Она совершенно не разбирается в людях.
— Роберте? Вот негодяй! Хорошо, я выйду на него через своих людей и выкуплю твои шедевры. — Она склонилась над Евой и поцеловала ее. — Все будет хорошо.
Она вышла, но через минуту вбежала, лицо ее радостно сияло:
— Угадай, кто к нам приехал?
— И кто же?
— Гриша! Послушай, какие у тебя хорошие друзья! Он тоже ждет, когда ты выйдешь.
Ева оделась и спустилась в гостиную, где собрались Гриша, Лева, Натали, Симон и Бернар.
Она поцеловала Гришу и села за стол. На Бернара она смотреть не решалась. Прекрасный сон продолжался.
Прямо из-за стола поехали в ресторан, затем до утра ходили по барам. Бернар старался держаться ближе к Еве, а она блаженствовала от сознания того, что все они, все ее дорогие мужчины, рядом. И пусть это ненадолго, но все равно…
— Стойте! — вдруг воскликнула она, когда они на машине Бернара возвращались домой. — Меня же дома ждет Обломов!
— Кто? — спросили ее хором.
— Моя собака. Обломов.
И Бернар, не говоря ни слова, развернул машину и помчался, словно всю жизнь знал дорогу, к ее дому.
В кухне она обнаружила полное блюдце молока и нарезанное маленькими кусочками мясо.
Обломов, от ушей и до хвоста вымазанный в молоке, крепко спал под стулом. Вокруг виднелись лужи. Ева взяла его на руки и поцеловала в нос.
Пока Натали варила кофе, Гриша с Левой ходили по дому в поисках места, где можно было прилечь и отдохнуть, Ева осталась в гостиной наедине с Бернаром. Он молча смотрел, как она укачивает Обломова, а она ждала, когда он заговорит первым. Наконец она не выдержала:
— Получилась какая-то ерунда… Ты прости меня, Бернар, но мои картины — мои дети. На меня нашло какое-то затмение. И еще эта пленка… Все смешалось. Мне показалось, что все меня предали.
Он подошел и обнял ее.
— Я звонил тебе сегодня… Ты была не одна?
— Должно быть, Вирджини взяла трубку, — сказала она, чувствуя, что краснеет.
— Это была ты. С Левой. Он останется здесь? Надолго?
— Нет. Они уедут. Завтра же полетят на Корсику, у Гриши там клиент.
Пойми, Бернар, мне нужно было время, чтобы мысленно расстаться с ними. Левка и Гриша — часть моей жизни. Быть может, если бы не они, не их доброе отношение ко мне, и не было бы Евы Анохиной. Они оба очень много сделали для меня. Но я выбрала тебя. А ты… ты должен или принимать меня такой, какая я есть, или уйти из моей жизни. Наверное, встреть я тебя много раньше, не было бы ни Левы, ни Гриши… Но так случилось, и надо продолжать жить.
— Но я — мужчина и не намерен делить тебя ни с кем.
— А меня и не надо делить. Я принадлежу только себе. Не усложняй ничего, а попытайся понять меня.
— Это понять невозможно, но я люблю тебя… Я не знаю, что мне делать.
— Тебе подсказать? — Она положила Обломова в кресло, поднялась и обвила руками шею Бернара, прижалась к нему. — Как долго я ждала, когда ты придешь ко мне…
Зазвонил телефон. Она подняла трубку.
— Ева, я приду к тебе сейчас? — спросил Франсуа.
— Вы извините меня, но у меня сейчас гости.., приехали из Москвы… Я вам перезвоню, хорошо? — Она положила трубку.