Ланцелот Дэррелль ставил себе в достоинство такие восторженные порывы, находя, что энергия постоянного и настойчивого труда есть принадлежность труженика, работающего за деньги, а не художника. Он верил себе на слово, что долгие промежутки, в которые он предавался праздности, необходимы в ожидании так называемого им вдохновения, и рисовался в глазах матери великолепной болтовнею о важности, добросовестности и уважении к высокому искусству и тому подобными красноречивыми фразами, которыми прикрывал свою ленивую и себялюбивую натуру. Таким образом, Элинор Вэн, в образе печальной Розалинды все еще грустно улыбалась над глупо улыбающейся Челией, не было никакой возможности разубедить мисс Мэсон не делать пошлой улыбки сладенькой натурщицы, которая никак не может забыть, что портрет, снятый с нее, будет действительно висеть на стене и век улыбаться потомству, или обязан изображать модную лавку с бесконечным множеством атласа или бархата. Смотря на работу знатного артиста, Торнтон сам себе удивлялся и припоминал, сколько верст холста пришлось ему расписать с тех пор, как он в первый раз стал махать своею кистью и мазать небо с облаками вместо главного декоратора «Феникса».
Держа в руках свой муштабель, Ланцелот улыбался с видом высокого покровительства смиренному другу Элинор.
— Полагаю, что все это несколько отличается от того, что вы до сих пор видели? — спросил он, — совсем не та работа, что ваши декорации, или гроты и водопады, бьющие брызгами по белой тесемке, или безоблачные небеса из голубого газа и мишуры?
— Но мы не всегда обязаны писать превращения, мистер Дэррелль, — отвечал Торнтон несколько оскорбленный нахальством артиста, — декорации состоят не из одной только мишуры и подклейки, мы обязаны знать несколько перспективу и иметь маленькое понятие о красках, и многие из моих товарищей стали впоследствии хорошими пейзажистами. Кстати, а вы, мистер Дэррелль, занимались ли когда-нибудь этим родом живописи.
— Занимался, — отвечал Ланцелот равнодушно, — я старался набить руку над ландшафтами, но живой интерес — человечный интерес, вот, мистер Торнтон, настоящий предмет живописи! По моему мнению, живопись должна изображать историю, драму, трагедию, поэму — словом, что-нибудь такое, что можно бы узнать без помощи каталога.
— Именно гак: эпическая поэма на поясный портрет, — отвечал Торнтон рассеянно.
Он видел, что пытливые глаза Элинор устремлены на него и чувствовал, что с каждою минутою она теряет доверие к нему. Осмотревшись вокруг себя, он увидел два больших портфеля, прислоненных к степе в довольно грязной бристольской папке.
— Да, — продолжал Ланцелот, — я пробовал рисовать и пейзажи. В этих портфелях сохранилось еще несколько — в верхнем, кажется, но не в красном: в том хранятся мои личные воспоминания и очерки. Возьмите зеленый портфель, мистер Торнтон: вы найдете тут некоторые вещи, которые будут для вас интересны, может быть, вы извлечете из этого какую-нибудь пользу.
Артист бросил свой муштабель и перешел на другую сторону комнаты, где Лора с мистрис Дэррелль расположились у камина. Элинор с Ричардом оставались у мольберта, в том углу, где стояли на полу портфели.
В этом углу находилось огромное старинное окно с амбразурой, где стояла Элинор, когда Ланцелот просил ее руки. В глубокой амбразуре стоял стол, над окном повешены тяжелые малиновые занавеси, так что сидевшие за столом были почти закрыты от других присутствующих в комнате.
Ричард Торнтон взял оба портфеля и положил их на стол. Элинор стояла возле него с замирающим дыханием от ожидания.
— В красном портфеле заключаются его личные воспоминания, — прошептал Ричард, — так тут нам и надо искать, мистрис Монктон. О чести не может быть и речи на той дороге, которую мы с вами избрали.
Живописец развязал тесемки красного портфеля и быстро открыл его. Беспорядочная масса рисунков лежала перед ним. Очерки карандашом, эскизы кистью, оконченные и неоконченные рисунки; грубые каррикатуры пером, чернилами и акварелью; слабые признаки полуистертых предметов, головы, профили, подбородки и носы, литографии, гравюры, эстампы, иллюстрации, вырванные из книг и журналов, — все это разбросано в неописанном беспорядке.
Мистер Торнтон сел у стола, наклонив голову над лежавшими пред ним рисунками и принялся твердо и обдуманно рассматривать все предметы, заключавшиеся в красном портфеле, Элинор стояла возле него.
Тщательно он перебирал одни за другими все рисунки, как бы они ни были слабы, грубы или небрежны. Каждую бумажку он переворачивал во все стороны и при внимательном осмотре, на обороте иногда ничего не находил, а иногда едва заметное указание года карандашом или подпись пером.
Долго он ничего не находил, что при остроумном соображении могло бы открыть какое-нибудь отношение к тому периоду жизни, который, по мнению Элинор, проведен был Ланцелотом в Париже, а не в Индии.
— Велисарий. Девушка с корзиною клубники. Мария-Антуанетта. Палач. Цветочница. Оливер Кромвель, отказывающийся от короны. Оливер Кромвель, обличающий сэра Гэрри Вэна. Оливер Кромвель и его дочери… Не говорил ли я вам, Элинор, — шептал Ричард, продолжая рассматривать рисунки, — не говорил ли я вам, что альбом художника — это его мемуары, воспоминания его жизни? Все эти Кромвели подписаны одним и тем же годом. Около десяти лет тому назад, то есть именно в то время, когда Дэррелль имел мало познаний в анатомии и великое стремление к республиканскому духу. Далее, как видите, мы переходим к пасторальному настроению. Водяная мельница. Роза. Тут идет нескончаемый ряд воспоминаний Розы и мельницы: Роза в подвенечном платье; мельница во время грозы; Роза в сельском костюме; мельница при закате солнца. Грусть Розы; мельница при лунном с ноте: на всех этих рисунках обозначено время двумя годами позже, когда художник был отчаянно влюблен в деревенскую красавицу по соседству. Теперь теряется из виду Роза и любовь, наступает римский период: художник стремится к высокому и классическому. Недолго продолжается римский период. Вот мы в Лондоне, да, пред нашими глазами открывается жизнь студенческая в столице. Нот эскизы жизни художника на Клинстонской улице и в предместьях Фицройского сквера. Это Гаймаркет ночью. Ложа в опере. Леди Клэра Вер-де-Вер. Леди Клэра на цветочной выставке — в Гайд-Парке — на концерте — ага! художник опять влюблен, но теперь он влюблен уже в аристократическую, недосягаемую красавицу. Вот наброшены эскизы пером, намекающие на задуманное самоубийство: молодой человек лежит на бедной кровати, подле него, на полу, стоит бутылка с надписью: «синильная кислота», а тут юноша наклонился через перила Ватерлооского моста, лунная ночь; на заднем фоне виден собор св. Павла. Да, тут видна страстная любовь и отчаяние и дикое стремление к смерти и общее болезненное и неприятное настроение ума, как неизбежное следствие праздности и крепких напитков. Постойте! — воскликнул Ричард неожиданно, — мы, кажется, во всем ошибались.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Элинор.
Она следила за обзором Ричарда со страстным участием, с возрастающим нетерпением от желания дойти до чего-нибудь, что могло бы служить уликою против Ланцелота.