– Привет, Агата Кристи, – сказал он, пропуская ее в полутемный коридорчик.
– У меня есть записка от Логинова, – сказала она, глядя куда-то мимо Романова и испытывая препротивное чувство зависимости ее дела от настроения этого вредного по природе человека.
– Да ладно уж… Больше того, я как раз собирался сказать тебе… – Он почему-то перешел на «ты», хотя раньше никогда этого себе не позволял. «Что это, изменение отношения в худшую сторону или же брудершафтное панибратство, сулящее спокойное и доброжелательное сотрудничество?» – Что кое-что узнал про твое Ядовское дело. Лично я теперь не считаю тебя дилетанткой и просто преклоняюсь… Поэтому теперь ты всегда можешь смело обращаться ко мне в любое время дня и ночи, и я лично для тебя распотрошу кого угодно…
Наталия не поверила своим ушам: открывать ногой дверь в морг было ее заветной мечтой и ставило ее на определенную ступень криминалистической иерархической лестницы. Романов был человеком известным и считался чуть ли не лучшим патологоанатомом города и области.
– Вы это серьезно? – Она как ни хотела, все же не смогла скрыть радости по поводу услышанного. – Спасибо. Это настоящий подарок. У меня нет слов…
– Вот и хорошо. Меньше слов – больше дела. Ты за чем, вернее, за кем ко мне пожаловала? За ночным уловом с Бахметьевской?
– Точно. Для меня это очень важно. Только хочу предупредить: даже при всем моем уважении к вам я не смогу держать вас в курсе моих расследований. Это мой принцип. Надеюсь, что это не повлияет на наши отношения… – Ей хоть и неловко было произносить эту дежурную речь, но расставить все точки над «i» она считала необходимым. – Ну так как, мне все еще можно надеяться на вашу помощь?
Василий Романов впервые на ее памяти расплылся в улыбке:
– Я уже в курсе. Иначе ты бы не была Наталией Ореховой…
«Круто, ничего не скажешь…» Она с приятным чувством некоторой принадлежности к лиге профессионалов вошла в более светлое помещение. Романов открыл перед ней дверь зала, где лежали уже подготовленные к вскрытию трупы трех молодых женщин. Тела были в ужасном состоянии: они начали разлагаться. Но одно лицо Наталия узнала без труда: Олечка Перова.
Самое удивительное из того, что она увидела и что объединяло эти трупы, было то, что у всех трех были вспороты животы, причем в правой области…
– Он что, учился на этих несчастных женщинах вырезать аппендикс? – невольно вырвалось у нее, когда она сопоставила эти жуткие раны и поняла, что, кроме этого, тела в принципе целые. – Он не насиловал их?
– Я осмотрел их только снаружи, взял мазки и сделал кое-какие анализы. Да, ты совершенно права: они не изнасилованы. И скончались от болевого шока и от потери крови, хотя это пока еще только предположения. Садисты обычно так не поступают. У меня большой опыт. Они режут самые интимные места, издеваются… А здесь – неумело разрезанный живот в области, как ты правильно сказала, аппендикса. Только есть одно существенное «но»…
– И какое же?
– В то время как этот ненормальный «оперировал» их, аппендикса ни у одной из них уже не было.
– В смысле?
– Они все примерно в одно и то же время перенесли эту операцию, только уже на настоящем операционном столе. Нормальные, профессионально сделанные швы… Маньяк – с твоего позволения я буду его так называть – пошел по второму кругу. Очень занятно… Даже не представляю, как ты будешь действовать.
– Да я еще и сама не знаю.
Она стояла и смотрела на белое, в трупных пятнах, лицо покойной Оли Перовой и представляла себе, как сообщает о ее смерти ее отцу, Виктору Борисовичу…
– Я знаю, кто эта девушка. Можешь записать, но я все равно позвоню Логинову…
Наталия хотела добавить, что в женщине, лежащей на столе ближе к окну, она признала ту самую женщину из парка, которую видела совсем недавно – с русой косой и в черном шелковом платье с белыми пуговицами. Вот только имени ее она не знала.
Третья же женщина была ей совсем незнакома, хотя из всех троих была самая привлекательная, если можно так говорить о мертвых. Было в ней что-то очень женственное и трогательное. Особенно хороша была маленькая пикантная родинка над верхней губой; густые рыжие волосы, правда коротко стриженные, придавали всему ее облику какую-то беззащитность и подростковую непосредственность. Она и сохранилась лучше всех, тлен почти не коснулся ее лица и тела, хотя безобразный разрез на правом боку вызывал у Наталии содрогание.
– А вы не могли бы определить по разрезам, кто именно делал эти операции? Может, я требую невозможного, но раз здесь такое дичайшее совпадение, то нельзя отрицать связь между преступлениями и настоящими операциями, которым подверглись эти женщины. И если нормальному в психическом плане человеку вряд ли придет в голову оперировать повторно, то, быть может, у какого-нибудь несостоявшегося хирурга вполне могли возникнуть такие желания. Но это лишь озвученные мысли по поводу увиденного, не более того…
– Логично, ничего не скажешь. А что, если какой-нибудь авторитетный хирург не давал ходу молодому хирургу, всячески зажимал – как вот меня, к примеру, почему я, собственно, и стал патологоанатомом, кстати, – и не давал работать за операционным столом. Вот у него крыша и поехала.
– Вот и я о том же… Слишком уж характерные разрезы…
– Хотите чайку? – вдруг спросил Романов и подмигнул Наталии.
– Что? Вы серьезно? Нет, не могу, особенно в этих стенах… Странно вообще, что я постепенно привыкла находиться в обществе мертвых, а то ведь раньше… Страшно вспомнить. Спасибо вам большое, я польщена и прочее… – Она улыбнулась, но от рукопожатия инстинктивно воздержалась, чем, возможно, и оскорбила Василия Петровича.
Всю дорогу из морга она вспоминала его рыжие, покрытые пухом неприятные плоские уши, как у старика, залысину на вытянутом, обтянутом глянцевой желтоватой кожей черепе и представляла себе, как его в прямом смысле зажимает, то есть прижимает к стене старый седой человек в белом халате – «авторитетный хирург» – и говорит при этом: «Не дам тебе резать, не дам…» – и отвратительно при этом хихикает. А потом этот Романов выходит из дома с большим резаком под мышкой и ловит бывших пациенток «авторитета», чтобы все же проделать над ними несостоявшуюся операцию…
«Бред!»
Но, с другой стороны, ей показалось странным изменившееся так неожиданно его отношение к ней: с чего бы это?
Она ехала в Латынино. Когда ее взгляду предстал тот самый пейзаж, из ее видений, она почти не удивилась. «Человек – это такое животное, которое ко всему может привыкнуть», – вспомнила она чье-то высказывание и усмехнулась тому, как быстро она успела привыкнуть к состоянию хронической измены Логинову.
Санаторий так и назывался «Латынино» и располагался почти в лесу. Аккуратные белые двухэтажные корпуса, соединяющиеся между собой ухоженными ровными аллеями, прогуливающиеся в купальниках парочки, смех со стороны разбитого на огромной солнечной поляне теннисного корта… «Да здесь просто рай!»