— Ты догнал его? — спросила Марция, уже заранее зная ответ.
Котт отрицательно покачал головой. Тогда Марция схватила молоток и швырнула им в нерадивого прислужника. Но Котт ожидал вспышки гнева и вовремя скрылся за дверью. Молоток ударился о дверь и выбил узорную решетку. Цезарь испуганно вскрикнул, будто Марция метила в него.
Большая гладиаторская школа возле Колизея давно уже не принимала новых учеников. В маленьких каморках без окон, освещавшихся лишь через двери, что выходили в окруженный колоннадой двор, теперь при искусственном свете располагались музейные экспонаты. Перегородки между комнатенками снесли, убрали гладиаторские ложа, так что вокруг арены образовалась галерея, где были выставлено старинное оружие, картины, изображавшие сражения гладиаторов и травлю. На огромном полотне в золотой раме высились горы пронзенных стрелами львов, леопардов, медведей, страусов, носорогов. И среди этой кровавой мешанины деловито сновали люди, забрызганные кровью. Картина была написана столь натурально, что у зрителей невольно подкатывала к горлу тошнота. Детей обычно не водили к этой картине. Она висела здесь уже многие годы, трижды реставрируемая (дважды меняли попорченный временем холст), немым укором прежним нравам, прежней жестокости, беспощадности и равнодушию, когда за один день на арене могло быть уничтожено несколько сотен животных. Именно после ее показа на большой осенней выставке в Риме была запрещена травля зверей. Защитники животных расхаживали с копьями в руках и скандировали: «Спасем наших братьев, носящих шкуры!» В тот год вместо бестиариев, убивающих четвероногих тварей, на арену вышли бестиарии-дрессировщики. Отныне тигры и львы прыгали через горящие кольца и потешали публику прочими, почти человечьими хитростями. Их показывали в Колизее в те дни, когда не было игр, или в перерывах между боями. Эти представления назывались детскими. Удивительно, сколь гуманным стал мир за каких-нибудь шестьсот лет. А между тем последние «смертельные» игры устраивались всего лишь восемнадцать лет назад. Смотреть, как гибнут люди, почему-то не считалось аморальным. Поединки прекратили по другой причине. Убийца одержал победу на арене и вышел на свободу. После этого он вырезал целую семью. И тогда «смертельные» игры наконец запретили. В одной из комнат музея этому событию посвящен целый стенд. Чуть меньше, чем восстанию Спартака. Историки придали истории фракийского гладиатора романтический ореол борца за свободу. Этот образ так утвердился, так окаменел, что развенчать его уже не под силу никому.
В Новый храм Счастья [23] нельзя было попасть, не пройдя музейный комплекс Большой школы.
Некто без устали напоминал гладиаторам, что их предшественники проливали кровь на арене всего лишь ради чьей-то прихоти, исполняя всегда одноединственное желание — развлекать. Самое страстное, самое неодолимое желание. На учебной арене навсегда застыли статуи двух гладиаторов — чернокожий ретиарий потрясал своим трезубцем, а его противник ловко уворачивался от брошенной сети. В украшенной пурпуром ложе расположились скульптуры императора и сенаторов, явившихся поглядеть на тренировку бойцов. Желтый песок арены щедро полили красной краской.
Вер остановился напротив ложи. У мраморного императора было простецкое блиноподобное лицо. Скульптор придал ему сходство с императором Титом. Ну что ж, так оно и должно быть. Флавии построили Колизей. Кому как не Титу, устроителю стодневных игр, сидеть в этой ложе и вечно любоваться кровавой схваткой. Ведь он смотрел сто дней, как люди выпускают кишки друг из друга.
— Элий, что ты чувствовал, когда выходил на арену? — спросил Вер, когда они вышли в сад, окружающий храм.
Вдоль мощенной белым камнем дорожки расположились мраморные и бронзовые скульптуры известных гладиаторов. Некоторые одерживали по сотне побед.
Разумеется, уже в то время, когда приняли закон о применении только тупого оружия. И о защитных доспехах. Вер смотрел на статуи и в который раз испытывал одно и то же чувство: пусть ему нет равных на арене, все равно среди гладиаторов он чужой.
— Возбуждение. Как любой атлет перед состязанием.
— Что? — не понял Вер, уже позабывший о своем вопросе.
— Я испытывал возбуждение, — повторил Элий. — Гладиатор теперь рискует не больше гонщика или боксера. А случай со мной другого рода. Такое могло приключиться где угодно, но убийца почему-то выбрал Колизей.
— Тебе нравилось быть гладиатором?
— Одно время — да… Я служил мечте Империи. Хотел, чтобы в мире стало меньше бед. Вполовину, потом еще вполовину, потом еще и еще… Но беды почему-то не убывали.
— Ты был наивен?
— Я и сейчас наивен. Только стараюсь это скрыть, — признался Элий. — А потом я стал уставать от чужих желаний. Так устал, что стало невмоготу.
Гений является к человеку и объявляет о возможности стать гладиатором лишь после совершения убийства. Сколько бессердечных глупцов убивают первых встречных, чтобы к ним слетел с высоты гений и открыл дверь в гладиаторскую школу. Гении не являются, убийц казнят или отправляют на каторжные работы. Но число безумцев год от года не иссякает. Арена манит. Платиновое сияние в вышине мерещится слишком многим.
Вер пришел в гладиаторскую школу, дабы поразить мир. Он не знал, как это сделать, но чувствовал, что способен свернуть горы. Стоит выйти на арену, и он пожелает нечто такое, что разом преобразит Рим. И что же? Он вышел на арену, он побеждал, но тайна не открылась. Потом стал надеяться, что, исполняя чужие желания, он приблизится к неведомой цели. Но ни к чему не приблизился. Чужие желания бросали его, как волны, вверх-вниз, не позволяя сдвинуться с места. Другие гладиаторы тоже сражались непонятно за что. Может, на потеху? Но такой ответ не мог удовлетворить Вера, даже если он был правдой.
— А что ты чувствовал, когда умирал на арене? — спросил Вер.
Он знал, что может задать этот вопрос сейчас. Гладиатору многое позволено.
Гладиатору, который убивает, — вдвойне. Элий поднял голову и глянул на небо. Она было чистое и удивительно плотное, непрозрачное. Не стекло, а бирюза.
Запечатанный вход. Небо — для богов, и они никого к себе не пускают.
— Я не верил, что умру. Кровь текла, но мне почему-то казалось, что ее бесконечно много. Будто я — родник, и кровь будет течь из меня бесконечно и никогда не иссякнет. А потом все как будто провалилось. Рим, и я вместе с ним, — Элий замолчал, по-прежнему глядя в небо. — А дальше не помню…
Элий, едва оправившись после травмы, уехал в Альпы и три месяца лазал по скалам, взбирался на вершины без страховки, используя лишь силу рук и цепкость пальцев. Многие считали его поступок безумием, другие восхищались смелостью Элия. Кое-кто пытался доказать, что это дешевый показной трюк. Но Элий относился к подобным намекам равнодушно. Если он что и доказывал, то только самому себе: меч Хлора не превратил его в калеку.