Он снова попытался остановить ее, начал говорить, что все понимает… Но она опять не позволила, перебила:
– А потом, когда самолет не улетел, я даже маме не сообщила, так и сидела там на аэродроме, ждала еще пять дней. Сначала погоды не было, потом народу много – так и не взяли. Пока ехала на поезде, так хотела тебя видеть, что даже перехотела где-то по дороге и опять захотела…
Она в темноте улыбнулась, еще крепче сжала пальцами его руку и тихонько потянула:
– Пойдем туда, к нам…
И они пошли туда, к ним. Через сени, через комнату, где спали и дышали во сне, в какой-то летний чуланчик на другой стороне избы, похожий на те, какие пристраивают иногда в крестьянских домах для дачников. Это он увидел, уже когда она зажгла ту самую свечку, про которую говорила Зинаида.
Чуланчик был крохотный, дощатый, в щелях, с занавешенным мешком окном и щелястой дверью наружу. Он так и не понял, почему Таня повела его через дом, мимо спящих женщин, а не впустила через эту другую дверь.
На полу лежали вещевые мешки и стояли один на другом два знакомых чемодана – Танин и Зинаидин. На чемоданах стояло зеркальце – вот и все женское богатство.
У стены стоял на скорую руку сбитый топчан, и на нем – сенник, наполовину накрытый одеялом, а наполовину ничем не накрытый, – наверное, там лежало одеяло, которое унесла с собой Зинаида. Значит, они спали обе вместе на этом сеннике.
Не поворачиваясь к Синцову, глядя в зеркало и поправляя волосы, Таня виновато сказала:
– Извини, что такой свинюшник, у нас никогда такого не было. Три дня, как приехали, – с утра до ночи, с утра до ночи… Только спали тут. Даже ничего не прибрали.
Все еще не поворачиваясь к Синцову, она подошла к топчану, откинула с сенника одеяло, выпростала из-под него простыню и взбила подушку. Словно все это непременно надо было сделать, прежде чем повернуться к нему.
– Совсем на себя рукой махнули, – сказала она, наконец повернувшись к Синцову.
Сказала про их неприбранный чулан, а не про себя, но вышло так печально, как будто и про себя тоже.
– Я уже примирилась, что не увижу тебя за эти дни. Нет, неправда. Просто боялась об этом думать, не хотела готовиться, чтоб не сглазить. Поэтому все так…
Она говорила, а он смотрел на нее, против его ожиданий не исхудавшую, а, наоборот, словно бы даже успевшую немножко поправиться за эти несколько дней на фронте. Смотрел на ее почти не изменившееся лицо, на котором, однако, было какое-то несвойственное ей отчаянное выражение.
У нее было такое лицо, словно она готовилась не к встрече с ним, а к прощанию, такое лицо, что он почти вскрикнул:
– Да что с тобой?
– Ничего со мной. – Она бросилась к нему на шею и ничего уже больше не говорила, молчала.
Все, что было потом, было молча и торопливо. Он почувствовал ее нетерпеливую поспешность и какую-то беззастенчивую, непривычную открытость; ее лихорадочную тягу, которую она не сдерживала и не хотела сдерживать.
Он чувствовал это тем сильнее, что сам, помня все, что с ней было, и зная себя и силу своей тоски по ней, заранее зарекся – не позволит себе быть нетерпеливым, будет думать о ней, а не о себе. Но ее словно бы даже сердила та нежность, с какой он с ней обращался. И когда он, все еще не уступая ее торопливости, спросил шепотом: «А тебе все можно?» – она ничего не ответила вслух, а, прижимаясь к нему, сердито и быстро закивала, словно злясь на него, что он может еще что-то спрашивать у нее в эту минуту.
И он не решился ни о чем больше спрашивать. Ни о том, как она себя чувствует, ни о том, что можно и чего нельзя, – ни о чем. Он понял: она не хочет никаких вопросов. Хочет одного: чувствовать, что она живая и здоровая и что ему хорошо с нею. И хочет этого с такой требовательной силой, словно старается что-то доказать себе, или ему, или обоим вместе… Она была какая-то шалая, жадная, непохожая на себя. И, нисколько не скрывая этого, спешила исполнить все свои желания.
Потом, обняв его, прижавшись горячей щекой к его груди, стала сердитым шепотом ругать его за то, что пошел в адъютанты к Серпилину, вдруг, ни с того ни с сего, как будто этот разговор нельзя было отложить, как будто непременно сейчас должна была сказать ему это.
Он сначала не хотел отвечать. Гладил ее по голове и молчал. Но она, хотя и поняла, что он хочет ее остановить, продолжала шептать свое:
– Ну зачем, зачем ты согласился?
А когда он ответил, что как раз перед этим просился у Серпилина в строй, и рассказал, как ездил в полк к Ильину, зашептала:
– Вот это и надо было! Я давно чувствовала, что тебе это надо, только не говорила, потому что не знала, можно ли. Но раз это можно, как же ты согласился пойти адъютантом? Ты должен был настоять на своем…
Он стал объяснять, что в конце концов все равно настоит на своем, но сейчас это нельзя, потому что он нужен Серпилину – человеку, которому обязан своим возвращением в армию.
– Ничем ты никому не обязан, – сказала она и снова зашептала свое: – Ну зачем, зачем ты согласился? – с таким укором, словно его согласие пойти в адъютанты не совпадало с ее представлениями о нем.
– Как ты не понимаешь, – наконец сказал он, – что я сам не хотел этого?
– Эх ты, христосик! Не хотел, а пошел…
– И ты бы пошла, если б тебе сказали, что ты нужна.
– Не пошла бы, – сердито сказала Таня.
Он был уверен, что пошла бы, но спорить не стал.
– Ты должен уйти, все равно должен.
– Я и уйду. Будет затишье после боев, и уйду.
– А когда это будет?
– Не знаю.
– Вот видишь, ничего ты не знаешь… – на самом деле хорошо поняв его, придралась она к слову. – А ты сделай так, чтобы он сейчас тебя прогнал.
– Что значит прогнал? Холуй я, что ли?
– Все равно хочу, чтоб он тебя прогнал.
– Не прогонит. Раз я делаю и буду делать все, на что способен, не прогонит.
– Неужели он не видит, что это совсем не по тебе?
– Может, и увидел бы в другое время, а сейчас навряд ли. Сейчас ему привыкать вместо меня к другому человеку уже некогда. Знаешь, какая у него работа?
– Я знаю, какая у тебя работа. Принеси, подай…
– Не совсем так, – сдержался он.
– Не совсем, но так. Все-таки так, – горько прошептала она.
И он почувствовал, что нет, она не разуверилась в нем и понимает, что он не мог в такой момент не пойти адъютантом к Серпилину, не к кому-то вообще, а именно к Серпилину. Но она не может пересилить себя – сердится, потому что боится унижений для него.
Кто знает, может, они все-таки поссорились бы из-за этого адъютантства, потому что она наговорила ему много жестоких глупостей. Но она шептала их, продолжая прижиматься щекой к его груди. Если бы отодвинулись друг от друга, может, и поссорились бы. А так – не могли. Она ссорилась с ним, а ее прижатое к нему тело говорило, что оно не сможет и не захочет быть без него.