– Куда же я перейду, Таня? Другие, что ли, хуже меня? Глупости ты говоришь.
– Почему глупости? Не все же ведь на тяжелых работах. Разве я неправа?
Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что не уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что не все люди на тяжелых работах, и понятно, что дочь беспокоится и хочет для матери лучшего.
– А в партизаны тебя обратно послать не могут? – спросила мать после того, как они несколько минут пролежали молча.
– Могут, если желание выражу.
– А насильно не пошлют?
– Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.
Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в партизаны, никого нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее не потому, что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше не пойдет в партизаны.
– Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми, – сказала мать. – Хуже, если б одна жила. Им бы, конечно, лучше без меня, но они тоже привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в ночную, а мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она слезы льет. И откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу, а когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по сыну три дня, как извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо да приемных двое. Всех накорми.
– А чем? – спросила Таня.
– Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках. Хоть не помногу, да привезут. И у них, конечно, не густо. К своим четверым еще двух чужих взять – это по военному времени надо золотую душу иметь. И нам еще с Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть. Но мы не берем, – чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть не потеряли. Хотела я сказать тебе про Николая твоего… Встречал он тебя? Что молчишь?
– А что говорить?
– Встречал или нет?
– Встречал.
– Ну и как?
– Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все вышло, я его знаю?
– Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год, когда ты в армию ушла.
– А что он за человек?
– А я его и видела всего два раза. Высокий такой, черноволосый, не старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: «Кто его знает, он и в армии служил – командир запаса был и вел себя так смело, разумно, что я ему подчинился в ту минуту». Не представлял, что такой человек – предатель.
– А семья у него есть?
– Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!
– А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал – и пошло от одного к другому…
– Говорят, видели.
– Мало что говорят… – сказала Таня.
Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!
– Я про Николая хотела тебе сказать, – повторила мать.
Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.
– Дело, конечно, твое, – сказала мать, – но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.
– Ничего ты ему не была обязана…
– Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.
– Мало ли что было, – сказала Таня. – Да и перед самой войной уже не было этого.
– Ну, на разные дома жили, – сказала мать, – так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь…
– Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? – не выдержала Таня. – Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе… Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами…
– Чего же стыдно?
– А того, что не надо было замуж за него выходить.
– А он тебя за жену считает. – В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.
– Очень хорошо, пусть считает, – сказала она, сдержавшись. – Это ты и хотела мне про него сказать?
– И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, – он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, – позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил – спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил… Любит он тебя – так я поняла по его поступкам…
– Любит, не любит, плюнет, поцелует… – сердито сказала Таня. – Когда ты его видела в последний раз?
– В октябре.
– Отец умер – и то он к тебе только раз зашел! А ты – любит, любит! Слушать тошно!
– А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты – были и мы, а нет тебя – на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.
– С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет – разведемся…
– Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? – с тоской спросила мать.
И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна – уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.
– Да чем же он так плох? – Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.
– Для меня плох.
Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.
– Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?
– Почему? – сказала мать. – Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься…
– Значит, раз он не на фронте – и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?
– По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался… Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.