– А я вчера, когда о Паулюсе узнал, подумал, что и наши фрицы сдадутся.
– То-то, я вижу, ты мирным настроениям поддался, ночей не спишь, военврачей по утрам провожаешь…
Синцов не ответил. Да, может быть, и поддался.
– Ладно, пошел, – сказал он, помолчав. – Если вас за ночь до боекомплекта довели, значит, и нам с утра накрутку будут делать.
Светало медленно. Пока шел обратно, так до конца и не рассвело. Только кое-где из морозного утреннего тумана вылезали зубцы развалин. Да и шут с ним, что еще не рассвело! По правде говоря, смотреть на все это не хотелось.
Мысли о том, будет или не будет сегодня бой, путались с мыслями о женщине, за которой захлопнул дверцу кабины и остался опять один на один со своей обычной жизнью – войной.
Ночью с тревогой подумал, как будут расставаться утром, а оказалось все просто. Это она так сделала, что оказалось все просто. И ничего лишнего и глупого друг другу утром не сказали. А ночью он говорил ей много лишнего и глупого. Даже сам удивлялся, считал себя уже неспособным на такую нежность к женщине и на такую благодарность к ней.
Он говорил, а она молчала. Потом сказала: «Какой ты нежный». Сначала сказала: «Я не думала, что ты можешь быть таким грубым», а под утро: «Я не думала, что ты можешь быть таким нежным».
Ничего удивительного. Он и сам давно забыл, каким он может быть – грубым, или нежным, или еще каким-нибудь.
Кто знает, может быть, он с такой силой жег себя все эти полтора года воспоминаниями о жене, что они выгорели дотла. Или это только так кажется сегодня? Он подумал об этом, когда утром запнулся, прежде чем сказать ей: «По-моему, я люблю тебя».
Говоря это, он не вкладывал в слово «люблю» какой-то особенный, необыкновенный смысл, который как бы отделял это слово от всех других и необъяснимо приподнимал над ними. Само по себе это слово в общем-то ничего не значило, – просто он не нашел других слов для того, чтобы коротко сказать ей самое главное: что он уже не может представить себя без нее.
Да, с ними произошло чудо. И он шел и улыбался этому чуду. И так, продолжая улыбаться, вошел к себе в подземелье, увидел сидевшего за столом и пьющего чай Ильина и сел за стол напротив него, все еще не заметив своей улыбки.
Ильин наклонил чайник, молча налил и пододвинул кружку. Ни вчера, когда все это началось, ни сегодня, когда кончилось, он, несмотря на всю свою молодую строгость, не осудил Синцова. За время их совместной службы Синцов всегда был в его глазах безотказным человеком, старавшимся взять на себя больше всех, и когда такому человеку вдруг повезло с бабой, можно сказать, само счастье пришло в руки, – в чем его тут можно упрекнуть? Ровно ни в чем, считал Ильин. Завидно – это другое дело!
Сделав все, что от него требовалось, чтобы оставить комбата вдвоем с этой женщиной, Ильин считал, что имеет право на откровенность с его стороны теперь, когда она ушла.
– Ну, как же у вас с ней получилось? – спросил он, дождавшись, пока Синцов выпил полкружки чаю.
– Все хорошо. Лучше не бывает. Спасибо вам, ребята. – Синцов поднял глаза на Ильина.
И хотя глаза у него были добрые и даже веселые, но было в них что-то другое, удержавшее Ильина от попытки узнать подробности.
– Долей чаю.
– Тогда больше вопросов нет. – Ильин долил кружку. – Пей. Пока тебя не было, Туманян звонил. Вызывает к себе комбатов на девять ровно.
– Вчера всех нас, грешных, вызывали, – сказал Завалишин, вошедший, пока говорил Ильин, – разъясняли, как щадить, если капитулируют, а сегодня вас будут накачивать, как добивать, если упрутся.
– Похоже, что так, – сказал Синцов. – У Ермакова был в дивизионе, им до полного боекомплекта довели.
– Значит, ударим. – Завалишин вздохнул. – А ночью, по совести говоря, уже настроения воевать не было.
– Ну это у тебя не было, а у комбата… – не удержался Ильин.
Но Синцов остановил его, мягко положив ему на запястье свою тяжелую руку.
– Насчет моего настроения, Коля, я уже тебе сказал – оно хорошее. И не порть мне его. Ясно?
– Мне все ясно, – сказал Ильин. – А тебе время выходит являться перед светлые очи Туманяна. Бриться уже не будешь?
– Еще успею, – взглянул на часы Синцов. И, допив последний глоток, снова налил полкружки. – Придется для скорости – чаем.
На совещании у Туманяна командирам батальонов было приказано продолжать активные действия и одновременно готовиться к общему наступлению, намеченному на завтрашнее утро. Из всего этого было ясно, что немцы здесь, в заводском районе, по нашим сведениям, капитулировать пока не думают и ждать этого дольше завтрашнего дня мы не будем.
Когда кончилось совещание, Синцов задержался поздравить своего бывшего соседа Зырянова, которого Туманян два дня назад выдвинул – взял к себе в заместители.
– Быстро ты в гору пошел!
– Быстро под гору катился, теперь требуется быстро в гору идти.
– Даже, откровенно говоря, удивился, – сказал Синцов, – что он тебя перед самым концом боев из батальона забрал.
– А он хитрый, – сказал Зырянов о Туманяне. – Пронюхал, что командир дивизии прочит меня в замы к Колокольникову, и не дал, сам взял. А насчет конца боев, пока не кончили – еще не конец. Патроны у них еще есть, мины есть, укрытия – будь здоров… Могут, несмотря на голод, еще неделю драться – вопрос воли! Я бы, например, на месте их командования каждого, кто руки поднял, своей рукой уложил и сам последним лег, а не сдался.
– Не каждый так на жизнь смотрит.
– А что за жизнь в плену, что в ихнем, что в нашем! – махнул рукой Зырянов.
– Значит, хорошо, что не все у них такие отпетые, как ты! Паулюс-то с пятнадцатью генералами сдался…
– Слух прошел, – тихо сказал Зырянов, – что ночью в армии Военный совет был, стоял вопрос, как с нашими фрицами быть после того, как Паулюс капитулировал: ждать, пока и эти с голоду лапки поднимут, или добивать? Говорят, только один наш Кузьмич голос поднял – ждать! И ему духу дали.
– К нам придешь? – прощаясь, спросил Синцов.
– Завтра плохо воевать будешь – приду нажимать, – усмехнулся Зырянов, – а сегодня навряд ли потребуется.
Они хорошо поняли друг друга, и Синцов продолжал думать об этом, возвращаясь в батальон и прислушиваясь к редкой стрельбе, доносившейся с переднего края. Что значит «продолжать активные действия», одновременно готовясь к завтрашнему наступлению? Все, снизу доверху, прекрасно понимают, что раз так, то сделаем вид и донесем, как положено, а на самом деле будем беречь себя к завтрему. Просто такая привычка сложилась – сами себя обманываем: раз начали, то считается, что наступаем все время, как заведенная машина. А на самом деле, хотя и не даем себе пощады, а все-таки день на день не приходится, передышки есть и будут, без них на войне не живут. И все умные это понимают, а вот если на дурака нарвешься, тогда, конечно, плохо!