Казалось бы, все хорошо. А на душе смертельная тяжесть! Как свойственно всякой здоровой натуре, Серпилин, стремясь справиться с испытанным им потрясением, мысленно выдвигал на первый план хорошие стороны происшедшего. Но до конца восстановить в себе равновесие ему так и не удалось: то, что он прочел в глазах Сталина, было слишком страшным даже для такой сильной души, как его.
Все это было как длинный коридор, где по дороге и вопрос, веришь ли Гринько, как самому себе, и назначение командующим армией, и смех, когда объяснял про «Николая Ивановича», и мягкое прикосновение руки к плечу: «Нашел время, когда сидеть», – и слова: «Ежова мы наказали», – но в самом конце этого мысленного коридора, как в тупике, были глаза, сказавшие: жаловаться некому! Несмотря на свою мгновенность, это было, наверное, самое ужасное открытие, сделанное Серпилиным в жизни. И прочел он это в глазах человека, который второй год стоял во главе не на жизнь, а на смерть воевавшей страны и – в этом Серпилин не мог позволить себе усомниться, – очевидно, делал сейчас для победы все, на что был способен. Сталин и сейчас, несмотря на эту страшную, прочтенную в его глазах догадку, остался для Серпилина человеком, которого надо было, не колеблясь, заслонить собой, если б в него стреляли. И, вздрогнув оттого, что ему пришла сама мысль об этом, Серпилин вдруг подумал: «А может быть, все-таки тогда, в тридцать седьмом, в него действительно собирались стрелять и с этого все и началось?» Да, Серпилин закрыл бы его собой сейчас не только по долгу солдата, но и из убеждения, что его смерть была бы несчастьем для воевавшей страны и имела бы неисчислимые последствия.
Он с ненавистью подумал о немцах, о том, как бы их обрадовала эта смерть, и вспомнил, как на дневке, когда шел с полком занимать оборону у Могилева, они слушали по рации выступление Сталина. Их потрясло тогда не только то, что они услышали, но и то, как вдруг заговорил Сталин – по-другому, чем всегда, заговорил, как человек, связанный со всеми ними общим горем, которое вместе хлебать.
Кто знает, чем они тогда были вызваны на самом деле, эти внезапные слова: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои», – просто волнением или вдруг в ту минуту вернувшимся под грузом невзгод ощущением своей зависимости от народа?
Серпилин не вдавался в это, но само воспоминание было для него очень важным, и важность его сохранялась до сих пор.
Он сначала даже не понял, почему так ухватился за это воспоминание. А ухватился потому, что оно облегчало мысль о глазах, которые увидел сегодня, помогало думать, что страшное, увиденное в этих глазах, теперь уже в прошлом, только в прошлом. И сам вызов по письму, и обещание искать Гринько, и слова про Ежова – все, казалось, подтверждало это.
Он убеждал себя, что это так и не может быть иначе, и уже, казалось, убедил, но что-то продолжало мешать этому удобному, с трудом добытому состоянию успокоенности. Что-то мешало, задевало, терло, словно незаметно для себя наизнанку надел рубашку. И вдруг понял: мешало то, как Сталин слушал сегодня про лишние людские потери, слушал совершенно равнодушно, как о чем-то уже давно и бесповоротно решенном им самим и с тех пор не относящемся к делу.
За всеми этими мыслями Серпилин даже не заметил, как машина подъехала к его дому. Хотел было попросить, чтоб его завезли прямо к Ивану Алексеевичу, но махнул рукой и вылез.
«Сейчас поднимусь, позвоню ему и сразу же пойду. Пройтись пешком даже лучше».
Когда Серпилин открыл дверь своим ключом и вошел в переднюю, навстречу ему из своей двери выскочил Гриша Привалов.
– Здорово. – Серпилин пожал ему руку. – Чего не спишь? Или только пришел, шляешься?
– Я уже час как пришел. Вас дожидался. Мне Аня сказала, – кивнул Гриша на чуть приоткрытую дверь в комнату Серпилина. Сказал о вдове сына, как о девочке из своей школы. – Вы надолго приехали?
– Завтра еще буду, так что поговорим. – Серпилин уже взялся за трубку телефона и задержал руку. – Где мать?
– На дежурстве.
– Как она?
– Психует. – Гриша так горестно мотнул головой, что Серпилин почувствовал всю глубину его сострадания к матери.
– Ладно, завтра поговорим, – повторил Серпилин и стал набирать номер. Мальчик кивнул, но не уходил. – Иван Алексеевич?
– Куда ты пропал?
– Вызывали.
– Так и подумал, когда прервали разговор, – сказал Иван Алексеевич. – Приедешь? Или другие планы?
– Сейчас приду.
– Почему приду?
– Пройтись хочу. Может, даже заночую у тебя, если койка есть.
– Койки есть, сна нет, – сказал Иван Алексеевич. – Отвык спать. Вторые сутки обратно привыкаю. Иди, жду. – Он повесил трубку.
Серпилин тоже повесил трубку и увидел недовольное лицо Гриши. Наверно, все-таки рассчитывал побеседовать не завтра, а сейчас.
– Пойдете?
– Пойду.
– А ночной пропуск у вас есть?
– Пропустят.
– А я вам картошки нажарил. – Мальчик кивнул на дверь. – Она сказала, вы скоро придете.
– Ладно. Навернем перед дорогой твоей картошки, раз нажарил. Пойдем на кухню.
Серпилин повернулся и увидел, что жена сына стоит в дверях, все в том же бумазейном платье и валенках. Видимо, не ложилась, ждала его возвращения.
– В комнате поедите, – сказала она. – Я чай подогрею, завернутый стоит.
– А ты чего не спишь? Кто тебя об этом просил?
Она ничего не ответила, только шире отворила дверь в комнату и сказала:
– Заходите.
– Дочку не разбудим?
– Нет. Ей только заснуть, а потом… – Она махнула рукой.
Серпилин вошел в комнату, посмотрел на диван, на котором в головах лежала подушка, а в ногах разостланная газета – на случай, если он приляжет, не раздеваясь, а рядом на стуле были сложены простыне и одеяло – на случай, если разденется, – потом бросил взгляд на кровать. Девочка спала там, где ее уложила мать, завалившись в уголок. Остальная постель была не смята. Значит, мать не ложилась, ходила-бродила. Всего пятый день, как узнала. Другие еще голосить не перестают.
Серпилин сел за стол; жена сына сняла с настольной лампы прикрывавшие ее газеты.
– Чего от нас ночевать уходите? Выходит, мы вас выжили.
Он повернулся, не хотел этого разговора при Грише, но мальчика не было: пошел за своей картошкой.
– Не будь дурой. К товарищу иду. Новости по службе – хочу поделиться. Не сюда же его звать, у вас над головой сидеть.
– А вы сидите, я в коридор уйду, – возразила она.
Да, сын был не дурак, что эту выбрал. А может быть, не он ее, а она его? Это только по привычке так думают, а на деле кто посильней душой, тот и выбирает.
– Ты не обижайся. Сама посуди: удобно ли человеку, чтобы он пришел, а ты в коридоре сидела? А разговор с ним должен быть с глазу на глаз. Чай подогреть хотела, иди подогрей, мне идти надо.