– А возможно, хотя и сами решили, потом, по русской привычке сами же и забудем, – сказал Синцов и спросил Ильина, какого тот мнения о командирах рот, что из себя представляет каждый из них.
Ильин отвечал коротко и обдуманно, не колеблясь в своих суждениях о людях, с которыми служил.
– А что скажете о Богословском?
Ильин несколько секунд молчал.
– Знаю, что в штабе полка о нем составили мнение – трус. И от вас, конечно, не скрыли.
– Не скрыли.
– У меня иное мнение, – сказал Ильин и замолчал.
– Может, разовьете?
– Могу развить. Он не трус, а сразу психанул, в первом бою, и не может найти себя. Два раза напивался. В первый раз хотели снять – Поливанов отбил, а про второй – не довели до сведения.
– Пожалели?
– Не считали целесообразным.
– Почему?
– Подумали, может, еще найдет себя, когда начнем наступление.
– А почему психанул?
– Прибыл на фронт впервые. Все тихо. И вдруг на третью ночь бой за высотку. Без приказа свыше, просто пришел Барабанов, командир полка, и поднял людей по пьяной лавочке. А когда Тараховского почти сразу убили, приказал Богословскому повторить атаку. Богословский отказался. За отказ – в лицо: подлец, предатель, трус и так далее… Про Барабанова вас информировали?
– Нет. А что он из себя представлял?
– Коротко говоря – сволочь, – с беспощадной злобой сказал Ильин.
– А если пошире?
– И пошире – сволочь.
– Что, он и вас тоже… – спросил Синцов, услышав ненависть в голосе Ильина.
– Что?
– Ну, что… – сказал Синцов. Что-то в Ильине удерживало от произнесения вслух того, что Синцов имел в виду.
– Меня? Нет… Хотя и пьяный был, а знал, что ногами по себе ходить не дам, застрелю.
– А потом?
– Что потом? Лучше в землю лечь, чем по ней битым ходить. Покалечил Богословского, сволочь!
– Вон даже как! – удивился Синцов.
– Не в том смысле, – сказал Ильин. – До этого не допустили. А что тебя мерзавцем и предателем крестят, думаете, легко пережить? Позволяем, чтоб людей калечили, а потом сами удивляемся: трус! На Барабанове поставили точку, а Богословский психанул и напился в доску. Левашов как ни хорош, а тут не разобрался, он пьяных вообще не терпит, тем более что с Барабановым нахлебался горя. Откровенно говоря, товарищ старший лейтенант, неохота больше на эту тему… Скоро дойдем.
Из темноты выросла фигура шедшего навстречу человека.
– Кто? Ильин? – баском спросил человек.
– Я, товарищ комиссар, – отозвался Ильин, – идем с новым комбатом.
– Добро! – Человек скинул рукавицу, протянул руку Синцову. – Замполит Триста тридцать второго Левашов. – И сразу же сунул руку обратно в рукавицу. – Сегодня, однако, мороз!
– А мы рассчитывали вас увидеть в батальоне, товарищ комиссар, – сказал Ильин.
– Сам рассчитывал, – сказал Левашов, – да вот в штаб полка вызвали. Не то приятность, не то неприятность, у Туманяна по голосу разве разберешь. Кто-то заявился на нашу голову. Только бы не звуковещательная, а то начнет предлагать фрицам сдаваться – и прощай солдатский сон! – Он рассмеялся. – Пошел! Да, Ильин, комбат еще не в курсе дел, поэтому говорю тебе. Беседовал с вашим Богословским, взял с него слово не принимать вплоть до победы ни утром, ни днем, ни вечером ни гвардейской, ни армейской… Вы меня обманули насчет второго случая, а он сам признался. Что обманули – не прощу, а что сам признался – дает надежду. А Завалишину я сказал: еще раз случится – пиши мне официально. Писанины не терплю, но на сей раз требую. А не напишешь – шкуру сдеру! А то опять пожалеет, интеллигент паршивый!
– Почему паршивый? – спросил Синцов.
– А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты из них, то извиняюсь.
– Я из них, товарищ комиссар.
– Шучу, – сказал Левашов. – Просто присказка такая глупая. От бывшего командира полка Барабанова заразился…
И, еще раз повторив: «Пошел!», скрылся в темноте.
– Вот вам и Левашов, – сказал Ильин, когда они прошли несколько шагов. В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.
– А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не стеснялся! – сказал Синцов.
– Выражения – полбеды, – сказал Ильин. – Мы и сами бываем неласковые. Хотя, между прочим, ввели у себя в батальоне – не материться. Как вы насчет этого?
– Раз так, буду придерживаться, – сказал Синцов. – Давно ввели?
– Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.
– А чья инициатива? – спросил Синцов, подумав о «паршивом интеллигенте» – замполите.
– Моя, – сказал Ильин.
Землянка штаба батальона, против ожидания Синцова, оказалась просторной, с солидным накатом над головой.
– Старая, немецкая, КП их батальона был, – входя, пояснил Ильин. – Только ход теперь с другой стороны пробили.
В землянке сидели восемь офицеров, все они поднялись при появлении Синцова.
Синцов, как только вошел, подумал, что вяло привставший немолодой низенький старший лейтенант с равнодушным широким лицом и есть Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого отдела, или, как его теперь называли, «Смерша»; говорили, что это новое название – сокращенное от слов «смерть шпионам» – придумал сам Сталин. А Богословский, наоборот, был на вид самый бравый из всех присутствующих, высокий и стройный. Здороваясь, он, как олень, вздернул красивую горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: «Что бы там тебе про меня ни говорили, а я вон какой!»
Замполит Завалишин действительно был самый настоящий «паршивый интеллигент»: щуплый, плохо побритый, в толстых сильных очках.
«Наверно, ограниченно годный», – подумал Синцов.
Адъютант батальона был высокий вихлявый парень с торчащими усиками, из тех, что, как назло, не растут, хоть поливай их утром и вечером.
На крупном пучеглазом багровом лице командира пулеметной роты была написана такая старательность, что Синцов невольно вспомнил слова Туманяна – «способен на ложь».
Старший лейтенант – минометчик, о котором Ильин по дороге сказал «старик, из запаса», был совсем не старик, а дюжий спокойный сорокапятилетний дядя. А впрочем, по арифметике лет он и верно годился в отцы и Ильину, и адъютанту батальона, и обоим командирам стрелковых рот. Эти двое были похожи друг на друга, как братья: одинакового среднего росточка, одинаково сегодня, перед наступлением, одним и тем же парикмахером безжалостно обкорнанные под бокс, и оба с чубчиками, как футболисты, только один с льняным, а другой с черным.