– Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить. Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся.
Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый смысл был на стороне комбата.
Проводив Левашова, закончил размещать с Чугуновым роту. Приказал проверить, нет ли отставших, и с радостью узнал, что наконец пришли – слава тебе господи! – старшины с термосами.
Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно, как два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь положим – легче утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и погреться. Судя по обстановке, самое время. А дальше – больше: начнет прибывать начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку зашел в другую, которую приказал освободить для НП полка. Землянка была просторней, чем та, в которой обосновался сам. Начальству лучшее, как положено!
Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже забрал его. Так и не успел ни с Богословским проститься, ни фельдшеру выдать, что ему причиталось.
– Как, комбат, – спросил Левашов, – кормить гостей будешь?
– Буду. Горячую пищу поднесли.
Синцов повернулся к ординарцу Богословского. Теперь, когда Богословского увезли, само собой складывалось, что этот Авдеич останется ординарцем у комбата.
Сейчас он уже не дежурил на лавке против немца, а примостился на корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от этой солдатской радости. Однако ничего не поделаешь, пришлось приказать, чтоб шел к старшине за харчами.
Корреспондент – Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его фамилию – Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно, словно собирался писать с него портрет.
– Молчит фриц, – сказал Левашов и кивнул на Гурского. – Он уже и так и сяк его спрашивал и курить предлагал – не курит. Туманян звонил: где фриц? В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять.
– Не знаю, с кем отправлять в такую метель, – сказал Синцов. – Кто доведет, а кто шлепнет…
Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать то, на что он решился.
– Ладно, – сказал он. – Тогда придется по-другому. Феоктистов!
– Слушаю, товарищ батальонный комиссар, – вскочил с корточек его ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся – почти до потолка землянки.
Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца.
– Сведешь в штаб полка, – сказал Левашов, показав на немца. – И чтоб без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него ответишь, понял?
– Так точно, товарищ батальонный комиссар, – скорбно отозвался ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота ему тащиться в тыл через метель с этим немцем.
– А так точно, значит, веди его.
– А он без шапки, товарищ батальонный комиссар.
– Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и натянешь, – сказал Левашов. – Иди, не прохлаждайся.
– Пошли. – Ординарец подошел к немцу и толкнул его в плечо. – Ну, давай, пошли…
Немец встал. Синцов видел, как на секунду в его глазах мелькнуло отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул и не взмолился. Отвел глаза, поднял голову, расправил плечи, как перед смертью, и пошел из землянки впереди ординарца.
– Сильный фриц, – сказал Левашов, когда немец и ординарец вышли. – Люблю таких!
– Д-даже любите? – сказал Гурский.
– Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в плен берем. Значит, еще на одного меньше…
Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов, присев, выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз:
– А не врешь, что рана легкая?
– Не вру.
– А если на откровенность?
– На откровенность – болит и мерзнет, а кость не тронута.
– Как Богословский, нашел себя в бою?
– Ваших опасений не оправдал.
– Если считаешь нужным, представь! – сказал Левашов, подчеркивая свою готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском.
– А представлять пока не за что.
– Я вижу, ты строг!
Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть.
– Старший политрук, напарник его, – кивнул Левашов в сторону Гурского, – прямо в восторге от твоего батальона вернулся!
Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от него в мыслях. «Значит, не стал жаловаться на меня». А впрочем, понятно: за грубость в бою с комбата не взыщут. Да и объяснять, за что и почему выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина.
– Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт?
– Факт, – сказал Синцов. – Завалишин сегодня в политдонесении даст.
– Да, на все теперь люди идут, – сказал Левашов. И добавил задумчиво, как бы оспаривая сам себя: – И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик. Ему в бою ногу ниже колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал, чтоб не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя! На моих глазах было; другой бы рассказал – не поверил! Ну, спрашивается, какое еще мужество должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А ведь все равно отступали. Как это совместить? Разве солдат в этом виноват? Это легче всего сказать… Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам знаешь, чувствуешь, бесполезно идти в атаку, а велишь! Или, наоборот, надо отойти, пока не поздно, знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь!
– Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, – сказал Гурский.
– А, иди ты со своими шуточками, – сказал Левашов. – Я не в критическом, я в самокритическом… А критика и самокритика знаешь что такое?
– Знаю. Д-движущая сила, – сказал Гурский.
– А раз знаешь, так и молчи в тряпочку.
– А где ваш товарищ? – спросил Синцов у Гурского, подумав, что Люсин, чего доброго, еще явится сюда с Туманяном.
– Уже в дивизии, – сказал Гурский – Д-добирает материал у начальства. Нам завтра утром лететь. Кстати, – обратился он к Левашову, – вы меня до рассвета в штаб д-дивизии д-доставите?
– А чего тебе лететь? – сказал Левашов. – Оставайся с нами. За неделю фрицев кончим, и поедешь.
– Как мне п-понять ваше п-предложение остаться? – спросил Гурский. – Как выражение сомнения в моем личном м-мужестве? Но я уже объяснял вам, что любимая п-поговорка нашего редактора, хотя он и еврей: «Д-дорого яичко ко Христову дню». Завтра ему нужен подвал. «Первые сутки наступления»… А д-дальнейшее его будет интересовать в д-дальнейшем.