Могла ли я вмешаться непосредственно, если приговор уже произнесен? Держа ступку в руках, я подошла к окну и посмотрела вниз. Толпа увеличивалась, потому что по Хай-стрит спешили торговцы и домашние хозяйки — разузнать, в чем дело. Вновь прибывшие подходили поближе и, выслушав возбужденное изложение подробностей события от тех, кто находился здесь с самого начала, смешивались с толпой; большинство лиц с выжидательным выражением было обращено к двери.
Глядя сверху вниз на собравшихся людей, которые терпеливо мокли под дождем в ожидании приговора, я с необыкновенной ясностью вдруг поняла одну вещь. Как и многие другие люди, я с ужасом слушала рассказы и сообщения, доходившие из послевоенной Германии, — о депортациях и массовых убийствах, о концентрационных лагерях и крематориях. И так же, как многие другие делали это и будут делать еще долгие годы, я спрашивала себя: «Как могли люди допустить такое? Они должны были знать, они видели эшелоны, видели заборы, видели дым. Как они могли оставаться в стороне и ничего не делать?» Но теперь я поняла.
Ставкой в сегодняшнем случае не был выбор между жизнью и смертью. И покровительство Колама, скорее всего, защитило бы меня от физической расправы. Но руки мои, державшие фарфоровую ступку, сделались влажными и холодными при одной мысли о том, что я встану, одинокая и беспомощная, перед целой толпой солидных и уважаемых граждан, жаждущих экзекуции и крови, дабы скрасить скуку повседневного бытия.
Люди — это стадные животные в силу необходимости. Они ими стали еще в пещерные времена, когда люди — безволосые, слабые и беззащитные, чьим оружием была лишь хитрость, — выжили благодаря тому, что объединились в группы; они поняли: защита — в многочисленности. Это понимание вошло в плоть и кровь, именно оно неосознанно управляет толпой. В течение несчитанных, неисчислимых тысячелетий выход из стаи, противопоставление ей себя означало смерть для того, кто решался на такой шаг. Противостояние толпе требует не просто личного мужества, оно требует преодоления извечного инстинкта. Я боялась, что с этим не справлюсь, и страх причинял мне стыд.
Кажется, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и появилась Джейли, невозмутимая и спокойная, как всегда. Она держала в руке кусочек древесного угля.
— Нам надо профильтровать раствор после того, как он закипит, — произнесла она, словно продолжая прерванный разговор. — Пропустим через уголь и муслин, это самое лучшее.
— Джейли, — нетерпеливо обратилась к ней я, — не мучайте меня! Что с мальчиком кожевенника?
— Ах это! — Она небрежно вздернула одно плечо, но в уголках губ затаилась злая улыбка. Впрочем, она тут же изменила выражение лица и рассмеялась. — Видели бы вы меня! О, я была такая хорошая, просто ужасно! Воплощенная женская забота и женственная доброта и еще капелька, ну самая малость материнской жалости… О Артур! — начала она декламировать, — если бы Господь благословил наш союз… Не слишком много надежды на это, скажу я вам, Клэр, — вставила она, на минуту сбросив маску патетической задушевности, но тотчас вернулась к своей декламации: — О мой дорогой, что бы ты почувствовал, если бы твой собственный сын попал в подобное положение? Нет сомнения, что мальчуган пошел на воровство из-за голода. О Артур, неужели не найдется в твоем сердце милосердия — ведь ты сама справедливость! — Она шлепнулась на стул и захохотала, колотя сжатым кулачком себя по ноге. — Какая жалость, что здесь негде играть на сцене!
В шуме толпы за окнами произошла некая перемена, и я, не обращая внимания на поздравления, которыми награждала себя Джейли, подошла к окну посмотреть, что там теперь происходит.
Толпа разделилась; мальчишка кожевенника вышел из дверей и двинулся по проходу, сопровождаемый с одного боку священником, а с другого — судьей. Артур Дункан раздувался от самодовольства, кланяясь и кивая наиболее почтенным гражданам среди собравшихся. Что касается отца Бэйна, то на его физиономии, более всего напоминавшей мороженую картофелину, написано было выражение глубокого недовольства.
Маленькая процессия проследовала к центру площади, где навстречу ей выступил из толпы деревенский страж порядка, некий Джон Макри. Сей персонаж был одет с подобающей его должности элегантной простотой в темный кафтан и темные брюки при серой бархатной шляпе (в данный момент снятой с головы и заботливо прикрытой от дождя полой кафтана). Он не был, как я полагала вначале, деревенским тюремщиком, хотя в случае необходимости мог отправлять и эту должность. Главным же образом ему приходилось исполнять обязанности полицейского, блюстителя нравов, а если надо, то и экзекутора; на поясе у него висел деревянный совок, при помощи которого он взимал определенный налог с каждого проданного на происходившем по четвергам базаре мешка зерна — то была плата за его службу.
Эти сведения я почерпнула от него самого. Он побывал в замке несколько дней назад и обратился ко мне с просьбой избавить его от нарыва на большом пальце. Я проколола панариций стерильной иглой и приложила компресс из настоя тополевых почек. Мистер Макри показался мне скромным человеком с мягкой речью и приятной улыбкой.
Сейчас на лице его не было и намека на улыбку; мистер Макри был исключительно серьезен, что было вполне резонно: кому приятно смотреть на ухмыляющегося экзекутора?
Злодея заставили подняться на каменную плиту посреди площади. Бледный и перепуганный мальчишка застыл без движения, в то время как принявший строго официальный вид Артур Дункан, исполняющий обязанности прокурора в приходе Крэйнсмуир, готовился огласить приговор.
— Дурачок был уже осужден, когда я вошла, — произнес у меня над ухом голос Джейли, которая с любопытством смотрела на происходящее, вытянув шею над моим плечом. — Я не могла добиться оправдания, но уговорила наказать его не слишком строго. Его приколотят за ухо к позорному столбу всего на один час.
— Приколотят за ухо! К чему, вы сказали, приколотят?
— К позорному столбу, к чему же еще!
Она быстро взглянула на меня, но тут же снова повернулась к окну, чтобы наблюдать за исполнением легкого приговора, которого она добилась своим милосердным вмешательством.
Народу вокруг позорного столба собралось так много, что преступника почти не было видно, но толпе все же пришлось несколько раздаться, дабы обеспечить экзекутору свободу движений.
Бледное лицо парнишки торчало теперь в отверстии верхней доски позорного столба, из двух боковых отверстий беспомощно свисали кисти рук; он крепко зажмурился, дрожа от страха. Он вскрикнул высоким, тонким голосом, когда гвоздь пробил ему ухо, и крик этот был слышен даже сквозь закрытое окно; я вздрогнула.
Мы вернулись к нашей работе, как, впрочем, и большинство из собравшихся на площади, но я время от времени, не в силах удержаться, подходила к окну. Несколько бездельников слонялись по площади; они осыпали наказанного глумливыми насмешками и бросали в него комья грязи; иногда появлялись и вполне достойные граждане, оторвавшиеся ненадолго от повседневных трудов, чтобы преподать правонарушителю нравственный урок, выраженный в тщательно подобранных и уравновешенных словах порицания и совета.