Кроме подстилок, в комнате не было никакой мебели. Наверное, тут жили проданные в рабство должники. К стене привалилось обмякшее тело — на вид типичный амотеец. Похоже, он истек кровью, не дотянувшись до рукояти валявшегося на полу кинжала. Другой мертвец, кианец, лежал ничком. Пол шел под уклон к дальней стене, на нем блестели потеки пролитой крови, вязко застывая в трещинах между досками и вытягивая тонкие коготки вдоль залитых цементом швов. В дальнем углу жались почти невидимые во мраке женщина и девочка, ее дочь. Они глядели на Пройаса округлившимися от ужаса глазами.
Он вспомнил про свой шлем, прикрывавший лицо, и снял его. Ощутить прохладный воздух на коже было сладостно. Женщина с дочерью не перестали дрожать, хотя Пройас надеялся успокоить их. Он посмотрел вниз и словно впервые увидел кровь на своем бело-голубом одеянии. Поднял руку. Рукавицы тоже были в крови.
Он вспомнил резню, дикое исступление, отчаянные проклятия. Вспомнил Сумну, где он прижал лоб к колену Майтанета и зарыдал, чувствуя себя возрожденным. До чего же он дошел теперь?
Несмотря на грохот барабанов и далекий звук рогов, его шаги звучали четко, как в полной тишине. Шаг. Еще шаг. Женщина заскулила и заметалась, когда он приблизился, начала что-то бормотать… бормотать…
— Мерутта к-аль алькареета! Мерутта! Мерутта!
Она вымазала палец в крови со своей нижней губы и начертила знак на полу, у его ног.
Бивень?
— Мерутта! — выла женщина.
Что это значило, «бивень» или «пощади», он не знал.
Они обе завизжали и съежились, когда Пройас потянулся к ним. Он поставил девочку на ноги. Ее хрупкость возбуждала и пугала. Она безуспешно отбивалась, затем застыла у него в руках, словно в пасти хищника. Мать выла и молила, рисовала бивень за бивнем на грязном полу…
«Нет, Пройси…»
Не так это должно было быть… Не так. Но этого ведь и не было.
Сквозь гарь и кровавый смрад Пройас ощутил запах девочки. Аромат острый и чистый, аромат юности. Он повернул ее к свету. Стриженые черные волосы. Окаймленные черным глаза. Пухлые щеки. Боги, она прелестна, эта дочь его врагов! Узкие бедра. Длинные ноги…
Если он пронзит ее, ощутит ли он смерть в своих объятиях? Если он распалится…
Страшный треск сотряс воздух, здание содрогнулось до основания.
— Беги, — прошептал Пройас, хотя знал, что девочка ничего не поймет. Он отпустил ее, протянул окровавленную руку матери, помог женщине подняться. — Найдите укрытие получше.
Это Шайме.
— В этом мире, — говорил Моэнгхус, — нет ничего драгоценнее нашей крови, как ты, без сомнений, уже понял. Но у детей, рожденных мирскими женщинами, нет наших способностей. Майтанет не дунианин. Он может лишь подготовить путь.
Ее имя донеслось до него из тьмы, как укол: «Эсменет».
— Только истинный сын Ишуали способен добиться успеха, — продолжал отец. — Несмотря на бесчисленные выводы Тысячекратной Мысли, несмотря на элегантность ее формулы, остается несчетное количество переменных величин, которые невозможно предусмотреть. Лабиринт катастрофических вероятностей: большая часть их скрыта, остальные почти ясны. Я давно бросил бы все, если бы последствия бездействия не были столь абсолютны. Только Подготовленный может идти этой тропой. Только ты, мой сын.
Трудно поверить, но в его голосе слышался отзвук печали. Келлхус отвернулся от подвешенных шпионов-оборотней и снова обратил все внимание на отца.
— Ты говоришь так, словно эта Мысль — живое существо. На безглазом лице не отразилось ничего.
— Так оно и есть. — Моэнгхус встал между подвешенными. Несмотря на слепоту, он уверенно взялся за одну из цепей. — Ты никогда не слышал об одной игре из Южного Нильнамеша? Она называется «вирамсата», или «много воздуха».
— Нет.
— На равнинах, окружающих город Инвиши, знатные люди живут уединенно и изнеженно. Наркотик, который там выращивают, обеспечивает им покорность подданных. Многие сотни лет они разрабатывали джнан, и в итоге он заменил их старые верования. Они тратят целую жизнь на изучение того, что мы назвали бы слухами. Но вирамсата совсем не похожа на придворные сплетни или пересуды гаремных евнухов. Она гораздо сложнее. Игроки лгут о том, кто и что кому сказал, кто с кем спит и так далее. Они делают это постоянно, и более того: они изо всех сил стараются воплощать чужую ложь, особенно если она остроумна. Так они превращают ее в истину, и она переходит из уст в уста, пока не исчезает различие между правдой и ложью. В конце проводится величественная церемония и провозглашается самая часто повторяемая байка. Ее называют «пирвирсут» — «воздух — это основа» на древнем вапарсийском. Слабые, неизящные слухи умерли, зато другие стали сильнее, подчиняясь только пирвирсут, воздуху-основе. Видишь? Вирамсата оживают, а мы — их поле битвы.
Келлхус кивнул.
— Как айнритизм или фанимство.
— Точно. Ложь завоевывала позиции и воспроизводила себя веками. Непостоянный мир ценит то, что его разделяет. Фаним и айнрити — близнецы-вирамсата, они воюют в телах и голосах людей. Два огромных бессмысленных зверя, бьющихся за людские души.
— А Тысячекратная Мысль?
Моэнгхус обернулся к нему, словно мог видеть.
— Это стрекало подстегивает их, бьет до крови прямо сейчас, пока мы говорим. Формула событий, по которой перепишут всю их историю. Великое правило развития, ведущее к преображению и айнритизма, и фанимства. Тысячекратная Мысль включает в себя все вместе. Вера порождает действия, Келлхус. Если людям суждено пережить грядущие темные века, они должны действовать заодно. Пока существуют айнрити и фаним, это невозможно. Они должны отступить перед новым обманом, новым воздухом-основой. Все души будут переписаны… Другого пути нет.
— А Истина? — спросил Келлхус — Как же Истина?
— Для рожденных в мире нет Истины. Они жрут и плодятся, обманывают свои сердца ложью и лестью, облегчают свой ум убогими упрощениями. Логос для них — лишь орудие похоти, не более того. Они оправдывают себя и проклинают других. Они превозносят собственный народ, ставят его выше всех остальных. Они терроризируют невинных. И когда они слышат слова, подобные этим, они соглашаются, но считают, что такие изъяны присущи другим людям, не им самим. Они как дети, научившиеся скрывать свое раздражение от родителей, друзей и прежде всего — от себя. Ни один человек никогда не скажет: «Они избраны, а мы прокляты». Ни один рожденный в мире. Их сердце закрыто для Истины.
Моэнгхус встал между пленными оборотнями и придвинулся к Келлхусу. Лицо его было бесстрастным, как слепая каменная маска. Он протянул руку, чтобы схватить сына за запястье или локоть, но остановился, когда тот отпрянул.
— Но зачем, дитя мое? Зачем спрашивать меня о том, что ты уже знаешь?
Она наблюдала, цепляясь за обломки стены и пригибаясь за ветвями сумаха.